"С выпученными глазами и облизывающийся – вот я. Некрасиво? Что делать"
всегда есть крабы и вросшие ногти и люди, которые настаивают, что они твои друзья (с) Чарльз Буковски
читать дальшеЧудак, ты хочешь стать поэтом. Послушай, не сходи с ума - в стихах сегодня, как в клозете, полно дерьма.
Аксессуаров идиотских и экзотических вещиц, - они приводят в трепет скотский лишь толстосумов и девиц. С непритязательным букетом и с поцелуем на губах, - хоть пой один, хоть пой дуэтом - ты будешь вечно в дураках.
Тебя использует издатель, как шлюху ловкий сутенер, и, не признав тебя, читатель закроет двери на запор.
И ты, мой друг, поступишь мудро, коль вспомнишь тот мотив простой, что ты свистел сегодня утром над улицей своей пустой. (с) Борис Виан "Советы другу"
Ну что ж, потешимся отравой - Шут Мефистофель, дай вина! Чтоб сердце пеною кровавой Пошло сквозь губы - как слюна.
Любовь - к чертям! Такой забавой Не жить. Грядущая цена Тебе - ты сам. Вонючей славой Наполни грудь свою до дна!
Довольно! Кончена пирушка! Сума - последняя подружка, Дружок последний - пистолет...
Спустил курок, и - нет как нет! ...Иль, доживая без оглядки, В похмелье пей судьбы остатки! (с) Тристан Корбьер "Париж"
Он не писал стихов - вот это был рифмач! Мертвяк, он свет любил и ненавидел нюни. Он был художником: оставил краски втуне. Был зорок, как слепец: кто видит - тот незряч.
Мечтатель - так мечтал он истово, что в раже, Как бычьи пузыри, прокалывал миражи; Так нараспашку жил, что вечно замкнут был.
Брюнетку обожал, но - как герой романа - Не видел, что она блондинка. Постоянно Он ни минуты на любовь не находил.
Искатель - в мире сем, трудящемся и грубом, С высот своей души за бедным трудолюбом, Устав от жалости, он наблюдал до слез.
Шахтер своих идей - он в волосах копался И прыщ откапывал в надежде, что попался Ответ на каверзный вопрос.
Он говорил: "Увы, бесплодна Муза! Дева - Дочь блуда, и любви, и праздности -- с трудом В добропорядочное уместится чрево, Осемененное отборнейшим отцом!
Мазилы-пачкуны! А вам всего дороже Ее облапать и сорвать с нее белье,- Тщета! Тщета!.. Но вот пришел рассвет. И что же? Вы на посмешище выводите ее!
Как кошка тонущая, как в ловушке птица, Она царапалась и била вас крылом, А вы рвались пером гусиным поживиться И клок волос урвать на кисточку притом!.."
Он говорил: "Увы! О, Простота святая! Художник и поэт - живем, себя не зная!.. Крикун рисует, а слепец вовсю поет! Поет крикун, в свою палитру ударяя, Слепец рисует, из кларнета выдувая Художество... Вот вам искусство!.." О, пустая Гордыня, чистота!.. Все, все Тщета пожрет! (с) Тристан Корбьер "Изверившийся"
"С выпученными глазами и облизывающийся – вот я. Некрасиво? Что делать"
Когда одиночки вечерами встречаются на просторах этой недружелюбной планеты, они временами думают о том, что хорошо бы найти какой-нибудь шалаш и там вместе просидеть до самого утра, на расстоянии десяти сантиметров друг от друга, обхватив колени руками, бояться вместе как котенок и щенок. Лишь бы не туда, где пусто. Я думаю о слове «одиночество», и в голове появляются лица моих знакомых, которые живут одни. Не все эти знакомые страдают от этого, некоторые даже наслаждаются. Просто фишка в том, что они живут одни. Оттого именно с их лицами ассоциируется у меня слово «одиночество». Плохое слово, знаю. Избитое. Разнятся те люди, что живут в окружении и те, что живут без окружения. Я не делю своих знакомых на «общественников» и «одиночек». Да-да, типа, важны люди, а не их образ жизни… Да и, в конце концов, каждый человек выбирает сам, как ему хочется жить. Но всё равно - разнятся.
Ближе к ночи два одиночки сидят в баре (ресторане, пабе, кафе) и допивают виски (пиво, кофе, вино, коньяк). Потом разбегаются – каждый в свое гнездо. Едут к месту жительства, слушают дурацкую музыку в такси и греются о мысли. Их путь перестает быть одиноким возвращением домой. То есть едут-то они одиноко, но знают, что кто-то так же едет один, и так же откроет дверь, и ему на нос так же упадет пыль холодной пустой квартиры. Просто один поцелует свои стены, а другой - чужие. От этой мысли одиночки как-будто не одиноки в своем одиночестве, как бы парадоксально это ни звучало. Одиночки зовут к себе в гости только когда пьяные. Будучи трезвыми, они пытаются уйти оттуда, где живут - забыться в гостях, на вечеринке или в смехе мегаполиса. Если они проведут в обществе всю ночь, утро и день, потом придется отвыкать. Поэтому они редко где ночуют - во-первых, все не как в гнезде, а во-вторых, привыкаешь к человеческому общению - а это для одиночек как напиться вина, после которого ужасное похмелье. После гула мегаполиса приходится возвращаться. В любом случае. Даже если для передышки. Вернувшись, одни одиночки продолжают пить, другие пишут посты в блоги, третьи смотрят телевизор. Одиночки редко кучкуются и редко занимаются друг с другом сексом, особенно если уже успели стать друзьями. Хотя могут позволить себе поцелуй в состоянии алкогольного опьянения. Сначала человек не может привыкнуть к одиночеству, потом не может от него отвыкнуть. И есть много-много других деталей. Однако есть другая правда, которая должна радовать и обнадеживать: одиночкой невозможно быть всю жизнь.
"С выпученными глазами и облизывающийся – вот я. Некрасиво? Что делать"
Всё на свете состоит из слов и словосочетаний. Они приходят мне в голову в совершенно внезапных звучаниях и комбинациях, когда я думаю о том или ином земном предмете, местности или существе. *** Я миновала мост и смотрю направо – пригорок сменяется полем. А если посмотреть налево от дороги, в деревья, можно вспомнить, как очень давно где-то в этой роще был костер и котелок с ухой. Я полезла в болото и промочила ноги. Повесила над огнем тапки на палке, стала ждать. Тапки были ворсистые и подгорели. Описанный мною путь, все мои взгляды и мысли – это слово «дорога». Вплоть до поворота, где придется съезжать с асфальта. *** Я еду по проселочной дороге, вокруг так много озер. На одном озере моя компания однажды плавала в резиновой лодке. Мне не досталось места, и я на фоне заката махала им рукой с берега. Солнце светило им в глаза, и они махали в ответ как-будто наощупь. По берегу другого озера ночь напролет бегала обнаженная девушка – в радужных разводах с развевающимися волосами и фамилией Пугачева. Громко играла музыка, а под утро девушка была найдена мертвой на дне. С тех пор в озере никто не купался. Мой путь через озера – это слово «поэзия». Могло быть разнообразнее, но получилось как-то так. *** И вот я делаю поворот – и нет никаких озер. Слева много деревьев и маленький болотистый ручей. Если ехать медленно и высунуть голову с заднего сидения, можно увидеть живую утку. Справа – много кустов шиповника и жимолости, а еще обгоревшая после лесного пожара земля, которая медленно рожает стрелы травы. Говорят, одна дачница поздно вечером шла на автобусную остановку, и ее напугал одноглазый медведь. Попугал и успокоился – дело было летом, и он был сытый. Других дачников однажды в сумерках напугала белая лошадь – надменно махнув хвостом, она, словно привидение, вышла из-за деревьев и пошла по своим делам. Есть еще коровы, собаки и мальчишки-пастухи с желтыми волосами, будущие пьяницы в кепках. Я не могу понять, почему этот небольшой путь от последнего озера до продуктового вагончика на въезде в дачный поселок связаны у меня со словами «аборт» и «стерилизация». Казалось бы, сама природа улыбается мне своей широкой зверюшачьей улыбкой, а у меня в голове такие слова. Вероятно, я как-то раз ехала по этой дороге и читала про дочь одного американского президента, которая с собой что-то подобное сделала. Я не хотела ни про что такое читать, но эта новость влетела в голову, да так и не ушла. *** Ночью мне захотелось жареной рыбы. Появилась светлая кухня со сковородой. Под крышкой шипит и булькает в муке и масле рыба-корюшка. Наконец-то картинки совпали со словами. И я так успокоилась, что даже взволновалась.
"С выпученными глазами и облизывающийся – вот я. Некрасиво? Что делать"
Я иду по институтскому коридору. Темно. Через двери кабинетов просачивается свет. Я захожу в аудиторию. На парте, вытянув ноги, сидит Полинка. Она уже не лысая, как раньше. Когда она была лысая, ее не пускали в женский туалет. Зато пускали в тюрьму, где она кого-то навещала в образе мальчика. - Полинка, - говорю я, положив ногу на ногу - ты же обещала принести что-нибудь послушать. Показывай! - Да, точно, - говорит Полинка, почесывая затылок, - Трип-хоп! - Трип-хоп? Что это? Похоже на хип-хоп? - Нееет, - говорит Полинка, - Это другое. И протягивает кассету – Portishead в Нью-Йорке. *** Я сижу на балконе и курю, пока мамы нет дома. Из колонок кричит концерт Portishead. Я отчетливо помню, как влюбилась в Glory Box. Вот я сижу и думаю, что это дурацкая музыка для наркоманов. И вот – какая-то вспышка – и я влюблена. Даже сигарета не догорела, а я уже с этой самой сигаретой перематываю на начало песни. Дымлю прямо в комнате. *** Сижу на балконе, курю. Очень холодно. Мне кажется, что у меня СПИД, на меня напал страшный депрессняк. У меня был секс с человеком, который красив, ему 28 лет и он зажигал в Тайланде. И мне не понравилось все это мероприятие, связанное с плотскими утехами. Я слушаю Portishead. Кажется, песня Roads. *** Никакого СПИДа. Мне повезло. Мне 18 лет и я здорова! Я ходила к гинекологу и прошла все на свете анализы. Встретила в очереди подружек, которые произнесли: «Полина, какого хера ты здесь делаешь?» Вот и я думаю – какого хера я там вообще делала. После одного интересного укола посоветовали пить пиво. Какая прелесть. Этот 28-летний моряк даже позвонил. Какой смысл звонить, если я все равно никогда в него не влюблюсь? Я ни в кого не влюблюсь и буду жить одна, писать глупые рассказы. Пасмурно. Курю на балконе. Мне вырвали зуб мудрости. Его выковыривали какими-то щипцами. Кусок мяса, который остался после зуба, страшно болит. Отходит наркоз. Я слушаю Бет Гиббонс и сплю. Просыпаюсь – подушка вся в крови – как в песне Мумий Тролля. *** Теперь, в 2008 году, я слушаю новый альбом Portishead. Бет прекрасна и долгожданна. Это ж надо было нас так томить – больше десяти лет. Я уже не знаю, как за нее взяться, мне страшно браться слушать новое. Это целое событие. Она как и раньше – непонятная, но очень откровенная. Она проста и сложна. Замудреные слова, над которыми надо думать, смешиваются с донельзя простыми. Ее простые фразы трогают сильнее сложных. Одна из моих любимых с самого института: Naked, my thoughts are creeping Too late, the show has begun. *** Боги, сколько я в 20 лет на работе наворовала бумаги, чтобы распечатать все тексты их песен. Я была маньяком.
"С выпученными глазами и облизывающийся – вот я. Некрасиво? Что делать"
Кушнир со своим продакшном решил, что какая-то девочка со своими песнями - конкурент Земфиры. Дал задание копирайтерам, или они сами придумали... В общем, начпокали. Я эту девочку послушала, послушала. Бросила. Скучно. Мне скучно ее слушать. Если бы ее не позиционировали как конкурента Земфиры, мне было бы, может, и интересно. Но я же уже сравниваю, невольно. Сижу, слушаю Земфиру. Как можно к Земфире кого-то приставлять? Что за безумие - пиарить певицу таким образом - как конкурента Земфиры? Замахнулись. Девочка эта хорошая, поет хорошо. И даже симпатичная. Но рядом с Земфирой она - херь. Херь она рядом с ней. Какой смысл лезть на рожон? Пусть будет собой. Пиар-ход достоен уважения, да. Но, может быть, не стоило трогать Земфиру? Я вне себя) Короче, здесь можно про все узнать и скачать песни: www.diary.ru/~klocha/?comments&postid=36817199
"С выпученными глазами и облизывающийся – вот я. Некрасиво? Что делать"
Это было неделю назад - аккурат перед походом в злополучное гнездо лесбийских игрищ, о котором я писала. Я, кажется, пригубив очередной лонг-айленд, где-то внутри предвижу грядущий коньяк и наш внезапный поход. Судя по суровому лицу. А кое-кто пьет двойной мартини с самбукой и в ус не дует. Мои воодушевленные россказни про первый секс с женщиной никто визуально не зафиксировал. А жаль. Я так живенько описывала сие мероприятие. Вот на этом моем шикарном рассказе надо было и завершить тему однополой любви. Пойти домой и лечь спать. Но чувство меры в первую весеннюю ночь нам было чуждо. И очень зря.
"С выпученными глазами и облизывающийся – вот я. Некрасиво? Что делать"
Я зашла в переулок. Постояла минут пятнадцать. Пришлось ждать. Решила побеседовать с собакой. Знаю, звучит как безумие. Но я люблю разговаривать с животными, они не перебивают, смотрят на тебя с интересом. Она вышла из-за металлических ворот. Точнее, он. Это был черный дворовый кобель. Ну, я ему сказала «Привет, собака, клац-клац». Он лениво подошел поближе, посмотрел высокомерно и ушел в свои ворота. Пол собаки и кошки всегда можно определить по мордочке. Вот у этого была точно мордаха мальчика, далеко смотреть не надо. Даже , я бы сказала, такого опытного мужчины. В общем, он окинул меня высокомерным взглядом, и скрылся. Потом опять высунулся и присмотрелся. И исчез из моей жизни навсегда. *** Потом я взяла все, что мне было нужно, и отправилась на Сухаревскую, к метро. В коже опять появилась эта противная высокая температура, а напротив уселась большая старуха. Она была несчастна – с большой ногой, перетянутой какой-то тряпкой. Мне нужно чаще улыбаться или хотя бы делать лицо спокойным. Но когда я в метро, у меня это редко получается. А сегодня как-то всё усугубилось – мои лицевые нервы как-будто заморозились в гримасе отвращения, и я ничего не могла с этим поделать. *** Всеми фибрами души я с детства пыталась доказать окружающему миру, что я не сноб. Мне это удалось. Теперь я не сноб наполовину. Та половина, где я сноб, поживает прекрасно. Половина, где я несноб, живет тоже ничего, но злится на те времена, когда была объектом нападок снобов. Как помирить в себе вшивую интеллигенцию и рубаху-девку - ума не приложу. *** В этой песне первые две фразы (she's writing, she's writing) прям обо мне. В остальных еще не разбиралась.
"С выпученными глазами и облизывающийся – вот я. Некрасиво? Что делать"
На муже сестры рыжая модная рубаха. На сестре джинсы с плетеным ремнем. Бегаю по длинному квартирному коридору, где много людей. Я такая маленькая, а они такие большие и шумные. И музыка играет очень громко. Какие красивые у них ремни. И усы. А одна женщина курит длинную сигарету перед зеркалом. А рядом ее белокурая дочка, которая на два года старше меня, такая нордическая девочка, похожая на немку. Она мне нравится, такое лицо - холодное, но очень девочковое. А муж-отец - шикарный брюнет, тоже стоит рядом. Ее родителям лет по 28-30. Дочка еще не знает, что ее родители скоро разведутся. Между ними уже ничего общего, кроме дочери со странным именем. *** Я тогда хочу плетеный ремень на свои вельветовые джинсы, сшитые мамой. Но еще больше хочу фуражку. И хозяин дома дарит мне фуражку. Я уношу ее домой, а потом она исчезает из квартиры. Как и фехтовальная маска, которую я стащила у одного мальчика в гостях. Как и красный пластмассовый автомат, который я утащила у другого мальчика, соседа, после того, как мы отлично сыграли в войну. Маленькие хозяева отказывались дарить мне самое сокровенное, и я брала просто так – открыто, брала и уходила. Они плакали вслед. Потом эти предметы исчезали из дома. Возвращались к ним. Но здесь-то, здесь, фуражку мне подарил большой дядька, муж сестры. Но она тоже испарилась, как только я сняла ее с себя и легла спать. А потом пришло время надевать другой наряд. В мою жизнь пришла школа. И утренник, на котором я нацепила национальную латвийскую одежду, изображая посланца из Латвийской ССР. *** В большую квартиру, которую населяет добрая половина моей родни, приезжает чета. Мужа зовут Толик. Он кудряв и усат. Какое дурацкое имя – думаю я. Он, вроде бы, даже очень красив. Не помню сейчас, как зовут вторую половину Толика. Она длинноволоса и кудрява. Им обоим лет по двадцать. Я хожу за нею как хвост и постоянно несу всякую чушь. А она говорит: «По! Еще чего!» И улыбается. Сейчас я даже не помню ее лица. Но фразу помню. *** Племянник решил прокатить меня на велосипеде. Ему лет 13-ть, а мне… в общем, мало. Лет пять. Выходим. Около дома – колонка с чистой водой. Колонка черная, вода прозрачная. А мы уже едем по улице Рябикова. Едем быстро, я нечаянно просовываю ногу в спицы велосипеда. Племянник останавливается - тетка По в слезах, устроила дикий ор. Помню цвет крови. Красная такая. И много, и моя. Мне тогда, в пять лет, подумалось, что случилось что-то страшное. А ничего не случилось. Просто немного крови.
"С выпученными глазами и облизывающийся – вот я. Некрасиво? Что делать"
Я тут сильно задумалась. "А когда ты вообще не задумываешься?" - скажете вы. А я вам отвечу, что часто, просто этого именно здесь не видно) Расскажите яркое про зависть. Часто ли вы чувствуете зависть? Или, может быть, это не зависть, а чувство конкуренции, которая разрешилась не в вашу пользу? На уровень зависти и ее частоту влияет время? Можно сказать, что со временем /с годами/ зависть уменьшается? Или увеличивается? Как вы относитесь к чувству зависти, когда оно к вам приходит? Оно приходит? Оно вас раздражает? Вы скрываете его? Или относитесь к зависти как к данности? Откуда она берется? До чего может довести? И как с ним, этим чувством, бороться?
"С выпученными глазами и облизывающийся – вот я. Некрасиво? Что делать"
Заболела вот. Не избежала участи. Шумит в голове, шумит. Какая-то невидимая серая собака кусает меня за уши и бьет лапами по спине. Всё время снится вода. Вчера это был небольшой залив с пляжем. Вода чистая, но холодная. Я прыгнула в воду, сначала холодно было, а потом привыкла. А потом выпрыгнула. А сегодня я как-будто в Китае была. По закоулкам кошки бродят, и никто их не ест. Меня китаец водил туда-сюда. А потом мы сели в двухместную лодку, и китаец погреб озеро пересекать. Мне казалось, еще немного, и мы с китайцем на пару утонем. Подозрительное такое - это утлое суденышко, напоминающее корыто или таз. И вода в озере непрозрачная. А китаец (или это был японец) как-будто влюблен в меня, и, кажется, это у нас такое романтическое путешествие. И вот мы посреди озера уже очутились - он гребет, а я прохлаждаюсь. Я китайца спрашиваю: "Ты плавать умеешь?" Ну, кто-то же должен меня спасти, если я тонуть начну. А китаец хоть и маленький, но жилистый - добуксирит як-нибудь. Тем более я не тётка лошадь по размерам, о чем вечно жалею. А тут не пожалела. Ну вот. Китаец и отвечает: "Не умею плавать, а ты?" "И я, - говорю, - не умею". Проверять не пришлось, доплыли до берега. Вот и весь сон. Он меня посадил в самолет, и я улетела - в реальность, видимо.
"С выпученными глазами и облизывающийся – вот я. Некрасиво? Что делать"
Есть люди, которые говорят о себе так, будто они летают по воздуху – не во сне, а наяву. И размножаются спорами. И когда пукают, источают аромат «шанель». А все остальные топчут землю рваными башмаками, коптят воздух и рождаются сами знаете откуда /не люблю это слово/. Раздражает людское ханжество. Все люди периодически думают пошлости, хотят пошлостей и читают книги, сидя на унитазе, а не в кресле-качалке у моря под вальсы Шуберта. Да, нет смысла постоянно выставлять все это напоказ и кичиться. Но какой смысл это отрицать?
"С выпученными глазами и облизывающийся – вот я. Некрасиво? Что делать"
Всё происходило в обычной четырехэтажной «хрущевке» с ободранными стенами и давно не крашеными перилами. С крыльца в коридоры первых этажей рвались лучи вечернего солнца - оттого взгляд вошедшего сразу падал на перила, которые выглядели так, будто над ними поработали бобры. И никаких тебе потемок и сумеречной тишины – только пыль, оседающая на нитках света да редкие шаги сверху. читать дальшеКоммуналка, в которой она жила, насквозь пропахла печным газом, которым пользовались старые женщины – соседка и хозяйка. Квартира состояла из трех комнат – в двух дальних жили одинокие дружелюбные старушки, толстая и сухонькая. А в комнате, самой близкой к входной двери, жила она – работница швейной фабрики, любительница таскать с работы галстуки. Жила она скромно и тихо. Немногочисленные окружающие при знакомстве почему-то первым делом задумывались о том, можно ее назвать толстой или нет, прикидывали. А потом большинство решало, что она все-таки не толстая – просто неуклюжая и неуверенная в себе. Толстой назвать ее было нельзя, так же как нельзя было назвать пышной, пухлой или «девицей в теле». Считая, что тело ее бледное напоминает ей самой круто замешанное сдобное тесто, она любила в себе только ум.
Однажды к ней пришел мальчик. Она сама его позвала, не без труда и смущения. «В конце концов, иногда надо позвать кого-то, чтоб узнать, чем отличается один вечер от другого», - подумала она. Главная причина была не в этом, однако она старалась не думать о ней. Юноша был робким, худеньким, с льняными вьющимися волосами, тонкостью похожими на волосы одного голливудского актера. Игру этого актера она не любила. Ему очень хотелось денег, иначе он бы не пришел. Кажется, они были ему жизненно необходимы. Она не спрашивала, зачем, но видела, как он нетерпелив. Глядя на его нетерпение, основанное далеко не на желании овладеть ее телом, она начинала тушеваться, прятать глаза и краснеть от своей неудачливости в личной жизни. Если она хотя бы на секунду в его присутствии решила, что ее можно хотеть, он бы использовал эту возможность. Но когда веки опущены, зрачков не видно.
Пришлось купить вина. По пространству между бакалеей и алкоголем они шли гуськом, молча. Хотели говорить хотя бы о погоде, но не получалось – язык съежился и прилип к нёбу.
В ее комнате они быстро напились - так быстро, будто у них уже началось похмелье и пили они не вино, а минеральную воду. Хотелось поскорее избавиться от почти овеществленной робости. Робость сидела рядом с ними на полу как привидение с пустыми глазами. Осушив три бокала, она разделась догола и прислонилась к продавленной одноместной кровати, на которой проводила свои пустые ночи. «Сколько ты….ммм… заплатишь?» - он все-таки осмелился и, пошатываясь, присел на корточки рядом с ней, немного приподняв свои серые дешевые брюки, которые носил еще в одиннадцатом классе. «99 долларов», - голос был уже не стеснительным, но каким-то беззащитным от пьяного исчезновения смущения. «Ммм…», - промычал он. Больше сказать ему было нечего, а брать быка за рога резко и безоговорочно он еще не умел, да и, если честно, не очень-то горел желанием брать это тело за «рычаги любви». Его сестра всегда говорила, что бока между талией и бедрами – это рычаги любви, и они должны быть мускулистыми или с выпирающими косточками. А у нее не было никаких косточек. Вдруг она из теста, и рычаги любви прилипнут к пальцам? «Если сделаешь еще раз, я отдам тебе этот галстук», - она вытащила из-под матраса галстук – новый галстук синего цвета. Он подумал о том, что она предвосхищала всю картину их взаимодействия, и заранее спрятала эту мужскую принадлежность в кровати. Галстук был красив, ему захотелось носить такой. Для нее этот аксессуар не был проблемой, она работала на швейной фабрике с красными стенами, где на узорчатых швейных машинках шили разные вещи. Юноша вышел из задумчивости и торопливо засунул галстук в свой «дипломат» - так быстро, что снаружи остался хвост.
В комнате было очень бедно и пусто - одежный шкаф, одноместная кровать, ковер на одной стене, репродукция «Портрета неизвестной» - на другой. Форточка была открыта, оттуда раздавался детский смех, плавно переходящий в скрип старенькой карусели. Затем смех детей снова возникал – всё это под глухое радиошипение песни «вояж-вояж». Ему не нравилась эта песня, но она очень подходила к ситуации – если всё не то и не так, то пусть уж и от песни затошнит. Лампочка на потолке горела ни туда, ни сюда – не было темно, не было светло. Он спросил разрешения выключить верхний свет и включить торшер. Она кивнула. Торшер выглядел как привидение, ткань была старая, светло-зеленого цвета – как сок щавеля с молоком. У нее были темно-русые длинные волосы. Он прищурился и заметил, что она навряд ли мыла их сегодня. Она же подумала о том, что правильно сделала, а, точнее не сделала – не помыла голову. Если бы волосы были свежевымытыми, они бы слишком пушистились и торчали бы в разные стороны.
Ему было восемнадцать лет, а ей на вид лет двадцать пять. Впрочем, и не на вид тоже. Он опустил глаза, чуть ниже и правее к ее белому плечу, и подумал о том, что на стену лучше было повесить картину Кустодиева с купчихой. Тогда в комнате было бы две купчихи, одна живая, а другая нарисованная. Это если не смотреть живой в лицо, потому что лицо у нее, у этой голой девушки в комнате с торшером, и даже грязные волосы, и скулы - были совсем не купеческими, и даже не русскими. Она была похожа на румынку. Может быть, похожее лицо было у жены графа Дракулы. «Была ли жена Дракулы румынкой?». Нужно действовать. Он придвинулся еще ближе и перестал смотреть. Просто закрыл глаза. «Что?» - улыбаясь, спросила она и немного согнула ноги в коленях. «Всё невпопад, - подумал он, - никчемная, нелепая глупая купчиха-румынка». Он почувствовал себя слишком чистым, ощутил страх. Он начал еще сильнее бояться ее запаха, ее тела голодной женщины. Представил свое проникновение и испугался, что в эти моменты весь мир сделается ему отвратителен, и что ему захочется бежать. Он почти решил вскочить и устроить побег сейчас же, но вспомнил про то, что ему нужны деньги, а девушка с телом купчихи и лицом румынской графини, возможно, сжалится над ним, просто даст денег и отпустит. Или сама что-нибудь сделает, без его участия. «Лягушка – царевна, Кащей – царь, Иванушка – самозванец». Но этого не случилось. Она взяла его руку, просунула себе между ног, зажала бедрами, глубоко вдохнула и коротко выдохнула. Как-будто добралась до воды в пустыне. *** Было странно. Они продолжили встречаться. Ей захотелось платить, а ему приходить. Она не стала ему противна, даже после того, как он оказался внутри нее. Он как-будто стал спокойнее, потерял свою почти детскую нервность, почувствовал легкое дуновение власти женщины, о котором так часто говорили ему друзья. Правда, они говорили об урагане, но урагана с нею он не чувствовал ни в первый раз, ни в последующие моменты. Она была тихой и нежной, без лошадиных признаков. Он иногда думал, что занимается сексом с большим раскидистым цветком, а не с 25-летней работницей швейной фабрики. Она всегда предлагала себя там, где на деревянных полах танцевали солнечные зайчики.
С одной стороны, он сам не знал, откуда в нем появилось это влечение к ней, похожее на любопытство. Хотелось знать, что будет дальше. С другой стороны, он удивлялся своему первоначальному страху близости. С ней было хорошо. Через пятнадцать лет он избавлялся от фразы «мне хорошо с тобой» как от кожуры подсолнечника после того, как съедена семечка. Но тогда с этими словами отрастали крылья. Они катались по скрипучему полу, за дверью шаркала тапками то одна, то другая старушка-соседка. Потом не катались - придумывали что-нибудь другое. Она царапала его худую спину, потом гладила его лопатки ладонями и проводила пальцами от макушки до бедер. *** Ему казалось, что она становилась все стройнее. Или, возможно, он узнавал что-то новое. У больших цветов нет «рычагов» и «утолщений», этого не задумано у растений. Она все еще платила ему деньги, но они быстро их проедали – чай, мороженое, пицца, дорогая полароидная пленка, на которую они снимали друг друга. Менялись ролями – сначала он снимал ее то в шляпе из 40-х, дружелюбно отобранной у одной из соседок, то в одном галстуке, совсем без одежды, то в старом цветастом платье ее мамы. Потом – она. Он видел ее все лучше. У нее был большой рот, светло карие, иногда почти желтые глаза, мелковатые для такого вместительного рта, и кудряшки на лбу. Он не верил своему счастью. Счастью никогда не веришь, оно пугает и будоражит, вот и не веришь. Наплевать, что где-то там за окном, в каком-нибудь высотном здании напротив в дорогой квартире, не было счастья. Здесь-то, в этом маленьком мирке, оно было. Они хотели им делиться, но останавливали друг друга, потому что знали – несчастные люди не смогут принять даже кусочек счастья, который они захотят им отдать. Сытый голодному не товарищ. Тем временем за дверью бродили мудрые соседки в шуршащих халатах, и они тоже были счастливы – от воспоминаний. А в комнате, свесив босые ноги на пол, сидела девушка, от которой мальчик перехотел уходить. Она предложила ему не покидать комнату без нужды – чтобы не потухли блики от света зеленого торшера. Она говорила: «Не нужно делиться. Кто-нибудь обязательно все испортит».
Девушка с комплексами, которая отчаялась получить секс бесплатно, получила худенького мальчика с льняными кудрями. И немного веснушек. Он уже не помнил, сколько прошло месяцев. Но это точно были месяцы, не годы и не десятилетия. Однажды она попросила его уйти.
В какой-то момент она изменилась - начала пить вино стаканами и смотреть в окно, и спала, повернувшись спиной к нему и лицом к ковру. Потом она сказала, что на швейной фабрике есть мужчина, старший менеджер по галстукам. И что она уходит к нему - менеджер больше знает о жизни, а он, мальчик, вовсе не приспособлен к миру со своим первым курсом университета.
Тогда мальчик ушел. Ушел и больше не появился. *** Он уже окончил институт и летал внутри себя как птица от нового ощущения под названием «высшее образование», когда решился снова ее навестить. Прошло четыре года. Дом не снесли. Он по прежнему одиноко горбился посреди высоток, облезлый, серый, заброшенный. Все было по старому. На маленькой площадке катались на карусели дети «хрущевки» и высотных домов. Карусель скрипела. Качели работали. Его встретило дворовое солнце – как-будто всегда холодное, светившее только в середину двора на карусель с детьми, и немного на крылечную дверь . В подъезде стояли все те же голубые стены с облупившейся краской. Квартирка на первом этаже, двумя комнатами и кухней выходившая во двор, никуда не делась. Дверь открыла толстая старушка в байковом рыжем халате, с рыжими волосами, побелевшими у корней. Сухонькая старушка уже умерла, а у толстой была ослепительно белая морщинистая кожа. Рыжеволосая хозяйка посетовала, что его давно не было, и она скучала. Погладила по голове, сказала, что возмужал. Он ответил, что стал стесняться своей худобы и начал ходить в спортзал, поэтому плечи такие широкие. Потом он быстро спросил, у себя ли Х. Старушка помолчала, выдержала-таки паузу. Пробурчала что-то важное, и он услышал. Промолчал. *** Зашел в комнату. В ней теперь жил какой-то 18-летний программист Сергей, решивший отбиться от семьи. Под портретом неизвестной гудел и временами пофыркивал системный блок. Он смотрел на комнату, на сгорбленную спину длинноволосого программиста, мысленно стирал ластиком его фигуру, стирал ластиком яркий электрический свет и разбрасывал по комнате все полароидные фото, которые они делали вместе с ней. В руках было пусто. Они остались у нее, а теперь - у ее родителей, которые смотрели на фото и думали – кто этот голый тощий порномальчик с галстуком на шее и в шляпе из 40-х. Старушка принесла чай, программист вышел покурить на крыльцо. Холодный ветер сообразил что-то свое – он собрал воображаемые фотографии и унес в открытую форточку. С позволения программиста мальчик, который давно уже не был мальчиком, присел на скрипучую кровать, снова посмотрел на выгоревшую двухмерную «неизвестную», моргнул ей, покривлялся в ее высокомерное лицо. Даже захотел потереть репродукцию, вдруг выгоревшие места очистятся, но постеснялся нового жильца. Потом подошел к подоконнику, положил на него цветы, нужные ей, хотя она не могла уже их потрогать, допил чай из кружки с отбитым краем, который принесла рыжеволосая старушка. И вышел, хлопнув дверью. «Рак-не рак, - подумал он, хотя ему хотелось узнать о болезни, от которой она умерла, но было страшно - Мне все равно. Она не возьмет мои цветы». Это прозвучало мелодраматично, но он ничего не заметил. Когда он вышел на крыльцо «хрущевки», что-то изменилось. Как-будто что-то похожее на дым обхватило его и унесло с собой – вверх по косогору, к дороге, на которой хлопала прохудившейся жестяной крышей автобусная остановка.
"С выпученными глазами и облизывающийся – вот я. Некрасиво? Что делать"
Прошел дождь, вокруг всё красиво, внутри грустно. Так было недавно - после просмотра фильма "Скафандр и бабочка". Кино хорошее, но, думаю, вне понятий "нравится" и "не нравится". Скажите на милость, как может нравиться взгляд камеры со стороны человеческого глаза в тот момент, когда этот самый глаз зашивают, тыкают иглой в веко и говорят "ничего страшного"? Читать-то страшновато, правда же? А смотреть и подавно. Меня передернуло, я зажмурилась. У меня и так в глазу кололо, сосуд лопнул на белке глаза, бывает у людей такое. А тут еще и это, пришлось закапать глаза каплями и нервно дожидаться, когда перестанет колоть. Но всё же про фильм. Не в глазу там все дело. Фильм, как мне увиделось, совсем о другом. Остальное потрясло еще сильнее - и не физически, а духовно. Я всё думала о том, что странно вообще мир устроен - поселили тебя в тело, и сиди. А если человеку вот именно в этом теле неуютно? Или того хуже - тело не двигается, а человек хочет куда-то пойти, что-то сделать? Почему нельзя пересадить сознание в другое тело? Должны же быть хотя бы зачатки такой возможности. Где-нибудь...
Короче говоря, жил-был симпатичный мужик, успешный, умный. И тут у него инсульт случился, и его парализовало. Он, если честно, и не думал ни про какие инсульты, не пил, не курил. И привет. Полностью обездвижило - остался только один глаз. И этим глазом он стал общаться с миром. С помощью морганий он молча надиктовал целую книгу о том, где бывают его душа, мысли, фантазии, пока его тело остается в том же положении, как в тюряге. Этот мужчина существовал в реальности - был редактором французского Elle. Его книгу издали, теперь сняли по ней фильм. Он лежал с перекошенным ртом и просто смотрел одним глазом, а его продолжали любить. Красивый фильм про жизнь, боль и любовь. Как "Море внутри", только совершенно по-другому.
"С выпученными глазами и облизывающийся – вот я. Некрасиво? Что делать"
Побывала в гей-клубе. Лет сто не была. А тут во время прогулки по центру столицы зашли погреться. Да и вдруг интересно сделалось с пьяных глаз. Ну, и зашли. И чего-то как-то не впечатлились. Точнее, впечатлились не в ту сторону. А там совсем не бывает женщин, чтоб женщины? Ну, не обязательно, чтоб женские женщины. Можно и лысые, и короткостриженые, и длинноволосые. Но чтоб женщинами были, все равно. И чтоб интересные. Видимо, все чудесные девушки сидят по домам, а нечудесные шастают по гей-клубам. Что-то мне такой досуг чужд. Может, не в тот клуб принесло. Быть может, где-то есть прекрасное воздушное место с волшебными посетителями, где я найду покой)) Но что-то страшно в этом сомневаюсь. Какие-то красивые песни в голове. Красивые, красивые, красивые песни. Так бы и сидела здесь вечность, писала бы всякую чушь.
@музыка:
The Auteurs - How I Learned To Love The Bootboys
"С выпученными глазами и облизывающийся – вот я. Некрасиво? Что делать"
Любитель дарить блага оказался на обратной стороне. Теперь носу не кажет. Стыдно и - большущее спасибище, дорогие мои люди. Но обещает на днях рассказ.
"С выпученными глазами и облизывающийся – вот я. Некрасиво? Что делать"
Дурацкий уродский мир. Умирают восьмилетние девочки, умирают беззащитные животные. Кому это надо все? Кто, блядь, этим питается? Зачем это нужно? Остановите эту несущуюся херь, я хочу выйти. *** Приснилось, что мне дарили щенка. Я сидела на заднем сидении автомобиля, а щенка мне протягивали чьи-то руки с переднего сидения. Доброго, хорошего, серого щенка. Он сидел в чьих-то ладонях, неуклюжий толстячок с длинными ушами. Я прослезилась, умилилась, отвернулась. Вышла из машины, хлопнула дверью. И ушла. *** Подарите мне чёрную рубашку. Я так люблю черный цвет.
"С выпученными глазами и облизывающийся – вот я. Некрасиво? Что делать"
Может же такое быть, что я умру этой весной от счастья? И вообще - возможна ли гибель от счастья? Не от простого человеческого, а от какого-нибудь бешеного. И речь не только о реальной смерти. Можно же как-то... морально? Отсчастливиться, и баста! Почему нет? Умру в духовном смысле. И сразу же перестану бедствовать и изображать Генри Миллера - начну вести себя как серьезная тетка. Это будет называться «умереть». Но сначала стану очень счастливой. Положено же каждому человеку раз в год быть радостным психом? Глаза горят, пар из ноздрей, дым из ушей. Или не положено? А потом хоть трава не расти - перестану, конечно, думать красиво, но мне на это будет уже так сильно посрать, что я не расстроюсь.