Приходила она только солнечными вечерами и только осенью - в те моменты, когда деревья беднели на вторую половину листвы.

Ничего не говорила, лицо ее ничего не выражало – ни зла, ни добра. Это было чудом – будто картина жизни, в которой все вокруг ненавидят и кусаются, а один благодатно спокоен. Потому что ему все равно.

Она приносила ему тоску и оставляла - как блохастого щеночка, которого отдаешь не потому, что ненавидишь собак, а из-за запаха псины и блох, которые могут цапнуть за ногу.

В этом не было дурного. Когда тебе грустно, ты не можешь страдать в одиночестве – поэтому идешь и отдаешь тоску тому, кто знает, что она означает. И он берет. Или не берет. Закон жизни – чтобы взять, нужно дать - взять немного чужих блох, чтобы избавиться от своих, когда придет время.

Она как оловянный солдатик вставала на пороге в своем длинном плаще цвета пыльной собачьей шерсти. Он слегка кивал в знак внимания, отворачивался и шел в самую дальнюю комнату, залитую солнцем. Каждый подобный визит он надеялся, что она не последует за ним. Но она шла, глухо стуча обувью, а мелькающие полосы холодного желтого солнца из комнат играли на ее лице.

В самой светлой комнате он ложился на живот – поперек большой двуспальной кровати. Она медленно шуршала плащом и обходила его с трех сторон, выкладывая на покрывало рядом с ним паспортные фотографии, посадочные талоны на самолет, истрепанные билеты в кино. Она будто очерчивала этими вещами его тело.

Он лежал, уткнувшись в пропахшее табаком покрывало и ждал, когда она закончит этот ритуал. Как-будто ему делали укол.

Потом она молча уходила.

Он вставал, запирал дверь. Солнца к тому времени уже не было. Выходил на кухню, лениво курил и наблюдал за тем, как она идет по замерзающей земле, поджимая то одну, то другую ногу, совсем как цапля.

Он не видел ее лица, но знал, что она не оглянется. Он же смотрел на ее спину и затылок только потому, что получил от нее вторую порцию тоски. Именно поэтому она не поворачивалась, а он наблюдал.

Она была умиротворенной.

Когда приходила ночь, он собирал с покрывала олицетворения ее грусти, складывал в бумажный пакет и относил во внутренний дворик. Закапывал, улыбался и уходил спать.

Однажды сувениры, фотографии, книги, талоны, билеты и бейджи на веревках закончились. Тоска была досуха выжата, просушена, проутюжена и отправлена в архив, где ее поджидали добрые симпатичные паучки.

Он постирал покрывало и переехал в другую квартиру.



Всё было кончено.