Плацента изнутри вся в колючках. Голова у меня исцарапана так, что волосы уже не растут. Но мозг не задет, потому что черепом закрыт.
Когда появляется лезучесть, я лезу прорвать плаценту головой и, пусть издыхая, выползти на волю. Вдруг нацедят молока и очехлят пустые кости заячьим тулупом?
Хорошо ли там – неясно, но лезть надо, а то задохнусь.
Голова выглядит кошмарно, трогать не потянешься. Ангелы плюются, демоны принимают, как должное. Люди же приумножают печали, утоляя жажду демонов и, тем самым, освобождаясь для счастья. Но, слава Б-гу, это вижу только я, и то – метафорично.
А не получится ничего – что же попишешь. Погорюю жаленько, поплачу в уголке.
Упаднические настроения мои свидетельствуют о человеческости – о том, что вчера было непонятно-хорошо, а сегодня непонятно-странно, а завтра – непонятно-плохо. Это так же бесспорно, как холод зимой, если твою местность не задел парниковый эффект.
Потуги наши /достойные, недостойные и более чем достойные) лишь ради того, чтобы нас любили, хотели, ценили не только размер чего бы то ни было в нас, а еще и мир внутри, пылающий мирок около желудка. Серость – это скучно. Яркость – опасно, но возбуждает и веселит, открывает путь в жизнь.
Юноши носили длинные волосы, красили на задней парте друг другу ресницы, плели косы, шумно басили и слушали Pearl Jam. Давали послушать, а я ничего не поняла.
Все так просто. Все всё давно сказали. А ты сидишь и ищешь то, что еще не сказано, не схвачено, не «слово изреченное есть ложь», а ложь неизреченная, незнакомая.
/25.01.08/