Наглая кошачья мордашка в полоску как-то умудрилась просунуть голову в оконную решетку и норовит плюнуть на головы старушек у крыльца. А рядом, на козырьке, оживленно какают голуби.
***
Хорошо с отросшими волосами – развеваются на ветру. Если сильно отрастить, ими можно укутываться в студеную зимнюю пору, чтобы не было холодно. Что твоя леди Годива. И укутывать страждущих.
***
Пыль столбом, дверь настежь. Ручка двери покрыта белым слоем извести. Непритязательной каморке было почти несдобровать. Но подмели.
***
В трамвае рядом со мной – два пенсионера. Отворачиваюсь. Поворачиваюсь. Исчезли. Как-будто бесшумно стерлись ластиком.
***
Люблю, когда на маленьком застекленном балконе старого дома с деревянными рамами полосами висят бамбуковые жалюзи.
***
По тротуару сломя голову бежит ведьма. В шевелюре - седой волос, на шее – тайный знак, черная, поправляет голову черными ногтями. Бежит. Лохмотья длинной юбки несутся по ветру. А она счастливая такая.
И в аду летают ангелы.
***
Бывают такие интересные народные лица. Волосы русые, в причудливом хвосте, глаза едва выпуклые и светлые, расстояние от начала носа до верхней губы – всего ничего. Когда чихает, рот не закрывает – всё людям. Хихикает в трубку, живот голый выпятила, челюсть нижняя вперед.
Какая-то в этом неземная красота.
***
Два юноши, разделенные больничным забором. Один протягивает руку через решетку и смахивает с плеча другого опавший листок.

1967 год. Мальчики в черных очках играют на гитарах, все принимают наркотики, толпа беснуется, девицы ходят в пончо или облачаются в психоделический бодиарт.
Под шикарный саундтрэк тощий, но sexual-intellectual, режиссер рекламных роликов лезет через толпу к выходу. Этот момент напоминает "Фотоувеличение" Антониони.
Рекламщика играет Питер Фонда. Он похож на принца из польских сказок, когда бежит по белому пляжу в белых штанах и рубахе, спасаясь от черных всадников.
Хиппи-наркоторговца с голым торсом и языческими ожерельями на груди играет молодой Деннис Хоппер.
Автор сценария фильма - Джек Николсон. Тут и добавлять нечего. Чертяка.
Говорят, то, что показано в фильме, на самом деле испытывают люди, принимающие наркотики. Только это 60-е, и поэтому спецэффекты такие очаровательно-наивные, и этим ценные.
Режиссер Роджер Корман принимал галлюциногены перед съемками. Но, говорит, что, типа, все это буйство красок никакими нынешними и, тем более, прошлыми спецэффектами не передать.
Не узнавала.
А фильм понравился. Люблю наблюдать за яркими красками, разнообразием кадров и потоками сознания.

Под сенью яблочных деревьев с зелеными плодами мальчишка в бейсболке и желтой майке перепрыгивал через кирпичный забор.
***
Так же безмятежно, как на воду, огонь и чужой труд, можно смотреть на работающую парковую газонокосилку в могучих руках оранжевой жилетки.
*** 
Летом, кажется, в июне, шла по одной московской улице. 
Бегу, тороплюсь. А навстречу ватага детей лет по десять. Веселые, бегают поперек тротуара, косички летают, цветы в руках.  Солнце глаза щурит, в траве прячется, жара несусветная.
С щебетом мне дорогу загородили и, как сороки: "Возьмите! Возьмите цветы!"
И цветы полевые протягивают. А я тороплюсь, типа, важная тетка. Но заулыбалась. "Девчонки-мальчишки, - говорю, -  Некогда и некуда". 
Повертелись, загоготали и побежали дальше. Наверное, дарить цветы тому, кто шел за мной.

Я отклячила зад. Чья-то голова с грязными спутанными волосами прижалась лбом к моей ягодице. Мы лежали на траве вереницей, как толпа любовников. Нас было очень много.

Я пыталась умостить голову в пыльную ямку. Надежда, конечно, была призрачной – но вдруг мой зад спутают с головой? Будет больно, но, может, я останусь жива? Хотя, вполне возможно, истеку кровью. Или меня свалят в кучу со всеми, и я задохнусь.
Но шанс был.
Голова на моей ягодице хлюпала и подвывала. Я могла ее понять. Через две-три минуты нам прострелят головы. Нас не будет.
Я упиралась, хотя упираться было нечем, воля отказала. Как так – не будет ни моей думающей головы, ни лица, ни сознания, ни желания двигать руками и ногами?
Паника и трясущиеся колени – это я перед смертью. И еще ощущение дежавю. К чему плакать, если все равно умрешь? Кого умолять?
Сжав зубы до скрипа, я просила кого-то сверху об одном - о продолжении существования, не важно, в какой форме. Я не хотела быть бревном с вытекающими мозгами, с кожей, которой извращенцы обтянут мебель или находкой для таксидермиста-человеколюба. Я не хотела смешиваться с землей. Я желала, чтобы душа существовала, чтобы я улетела и куда-то влетела.

Вдохнув пыль, я вытащила из-под себя руку и завела ее за спину. Лицо со слезами тут же покинуло ягодицу и уткнулось в ладонь. Мне не хотелось обнадеживать поддержкой мою соседку по колонне смертников. Она уже сошла с ума от страха.
Я сжала ладонь в кулак, но лицо уткнулось в кулак, ей было все равно.
Все человеческие ощущения исчезли с тех пор, как мы узнали о том, что пощады не будет и нельзя сбежать. В наших головах /в тех, которые еще сохраняли рассудок/ не было уже ни друзей, ни родителей, ни дорогих и любимых, ни несчастной или счастливой любви. Остались только наши одноклеточные примитивные сознания, истерично желающие спасти свои зады.

Черноволосый главарь собрал нас в гетто как заблудших овец, чтобы «освободить». Уже около недели в нашем лагере транслировались его фанатичные крики и лозунги. Он говорил, что готовит нас к великому переселению, что спасает нас от жизни – от потребительства и бытия паразитами. Что жизнь – это не жизнь. Что мы – зажравшиеся свиньи, думающие о деньгах и корме. Что он делает нам одолжение. Что лучше быть землей, чем живым человеком.
Я прятала голову в ямку и хотела оставаться хрюшкой, которая жрет корм, и не слышать весь этот убийственный бред, и выжить, и полюбить кого-то, и завести собаку, и купить машину. Но было поздно. Капал ночной дождь.

Когда наше стадо еще только гнали в последнее пристанище, в эту морилку, я остановилась на углу какого-то здания, облокотилась /мой затылок отчетливо помнит шершавую поверхность стены/, села у стены, обхватила колени грязными руками и стала надеяться, что про меня забудут.
Овчарка одного из «церберов» вырвалась, заметив мои метания, подбежала и стала лизать мне руки.
«Это не варенье!»-заорал «цербер» в серой форме, похожей на немецкую, и оттащил собаку.

Все мы говорили на каком-то общем языке.
Мне стало невыносимо страшно. Ко мне подошли два парня из нашего лагеря, сказали, что надо идти и грубо подхватили меня под руки. Они были добрыми, их убили раньше меня.
«Я не хочу умирать», - сказала я им слишком спокойным тоном.
«Я хочу знать, что за смертью есть что-то еще, что я продолжу видеть, что мои глазные яблоки не высохнут и не сморщатся… А даже если и так, то я буду видеть душой».
- Ничего нет. Мы умрем и больше не проснемся, - сказал один из парней и заплакал.

Вдруг я застыла.
Мой взгляд сфокусировался на девочке лет 13-ти, точной копии певицы Тори Амос, только с белыми волосами.
Это теперь ее расстреляли за две группы до меня. Но час назад она была жива и смотрела. Я вспомнила, что заметила ее еще тогда, когда мы сидели на деревянных ступенях. Мистический подросток с лицом взрослого человека.
Она крикнула:
- Найди меня на обратной стороне. Я буду там и скажу что-то важное.
И пошла дальше.

Я по-прежнему лежала головой в ямке и с оттопыренным задом, над головой шумели фейерверки. Это был праздник смерти, выстрелы приближались, пахло, как на кладбище.
Я зажмурилась и сжала кулаки.

Раздался выстрел, полетели мозги. Но я этого не почувствовала. Просто переключилась программа.

Я отожмурилась. Это был вагон метро. Я держалась за поручень. Тело мое было совершенно другим – ладони широкие, туловище длинное и, кажется, что-то мешало мне ходить, хотя я еще не ходила, а только шаталась.
«Привыкну», - подумал я, улыбнулся душным людям и выскользнул на станции Чеховская.

Я вылетел и влетел. Жизнь моя не закончилась, и где-то на этой стороне меня ждало создание, которое на той стороне было маленькой 13-летней девочкой и хотело сообщить мне что-то важное. Я не знал, какая она сейчас.
Но это было неважно. Я собирался ее найти.
А еще я собирался кого-то полюбить и купить машину.
Голова в районе виска все еще побаливала.

...don't remove my head hurts much too much" (c)

Маляры-пильщики-выравнивальщики натолкали в лифт свежих газет. За окном дождь, газеты намокли. Стою в лифте, смотрю в зеркало на предмет комков туши в уголках глаз, наслаждаюсь запахом типографской бумаги.
Вижу себя - иду по дождливой Парковой улице номер такой-то. А там где-то магазин периодической прессы, уценёнка. Выспрашиваю "Птюч" с фотографиями времен "Студии 54". Беру журнал, выхожу на мокрый асфальт.
У Интернет-изданий нет запаха газет.
***
Сыро. На воротах ярко-желтая надпись: "Школа". За воротами - пустая дорожка. На ярко-зеленой травке блекло-желтые сухие листочки. Пусто. Когда в школе пусто, ее населяют привидения.
Чуть дальше у ограждения, на зеленой полянке, сидит группа собак в количестве примерно 12 особей. Большие, двух мастей - черно-подпалые и рыжие. Морды сытые, добрые, но я их боюсь. И все остальные прохожие - тоже.
***
Пасмурно. Дворы "хрущевок" опустели, детские площадки остались нетронутыми. "Неужели в этих домах не живут молодые матери с детьми?" - думаю я.
Ощущение, что если на место "хрущевки" водрузить деревянную двухэтажку со скрипучими ступенями и вонючими газовыми плитами, ничего не изменится. А рядом с новостройками почему-то столпотворение детей. Сердце тянется к новому.
***
Запахи воды, смешанной с различными субстанциями, приобретают завершающий, визуальный, штрих. Я обнаруживаю красно-желтостенную улицу, по которой снуют красно-желтые дребезжащие трамвайчики.
Прошла чуть дальше - наткнулась на совковый магазин с полом из дешевой плитки и ароматом переспевших овощей, купила сигарет.
Это улица Кржижановского.
Не безумного Сигизмунда из первой части прошлого века, который придумал "Мост через реку Стикс", "Клуб убийц букв", "Мишени наступают", что-то страшное про плод-фантом и человека, который однажды проснулся маленьким.
Еще он придумал история про гуся. Там был мудрый гусь, который знал, что поэзия - это когда твое же перо делает тебе больно.
Так вот. Эта улица какого-то другого Кржижановского. Потому что у Сигизмунда в фамилии две буквы "ж".
На этой улице кирпичи такие красные, будто индустриальный район заселили людьми.

На улице Новослободская из ворот клуба с открытой верандой доносится саундтрэк к "Последнему танго в Париже". Я прохожу мимо и думаю про выстриженные виски. Все-таки, есть люди, которым они очень идут.
***
Летом, собираясь усесться в общественный транспорт, я надеваю рубашку с длинным рукавом. Чужое липкое незнакомое плечо, прилипшее к моему - хуже смерти.
***
Про нового Лагутенко. Интересно, как правильно - "влюбиться в друга деда" или "влюбиться в друга-деда"?
Не так сложилось лето? Всё складывается так, как надо, если перестать выдавливать из себя то, чего нет и в помине.
***
Люблю смотреть на пары. Пары из людей. Двоих людей "за ручку". В том числе и супружеские пары. Изголяюсь, не хочу выделять букву "а".
Сегодня было приятно глазу. Короткостриженая жена-блондинка, длинноволосый худощавый супруг, несущий на руках ребенка. Бегут на автобус. Прелестная картина.
***
Этот город - кладезь.

Рейс 630 вылетает в 19.00 по местному времени.
Из сообщений в аэропорту.
Мне нравится произносить два слова: «Конор Оберст». Особенно «Оберст».
Из sms-сообщений для Мадлен.
Берешь красивых людей и делаешь группу. Написано – гаражный рок. Можно копаться в жанрах – но на фига?
Из интервью с ******.
Мы будем есть эту гадость и пить эту дрянь,
Наденем рвань и умрем всем на радость.
Из песенника «Рок-н-ролл никогда не умрет»
Жаль, кто-то видит это совсем не так, но я уже лечу в другую сторону.
Из посланного не по адресу.

Она стояла у окна, совершенно обнаженная.
У нее была грудь третьего размера и прозрачная кожа. В тот момент этого не было видно – она стояла спиной, ее силуэт плавал в утренней дымке.
Он лежал в постели, забросив руки за голову.
Она разговаривала с мужем.
- Милый, меня сегодня не будет, развлекайся. Что?... Где я? Где же я… Я на улице.
Он согнул ноги в коленях и чуть не заплакал от счастья.
- Что, милый?... На улице. На улице Коломенская. Мы гуляем с Леной…
«Странно, - подумал он, - почему, когда перестаешь любить, сразу называешь милым?»
Он знал одного мужчину, у которого когда-то была очень красивая жена – черные кудряшки, зеленые глаза. Незадолго до свадьбы они сидели в пустом парке, и он, почти засыпая во время поцелуя, сказал: «Как же я люблю твои мутные глаза».
Сейчас жена катается в инвалидном кресле, не умеет шевелиться, а он называет ее «милая» и нежно трогает за плечи, чтобы не сломать какую-нибудь косточку. А кудряшки превратились в серебряные прямые волосы.
Он содрогнулся от жалости. Она заметила это, нажала на разъединение связи, и, подумав, что он вспоминает недавний секс, медленно легла на него. Она стала целовать широкие смуглые плечи, приятно касаясь светлыми волосами его локтевых сгибов.
Он закрыл глаза.
Чем настойчивее он целовал ее, тем сильнее раздавалось царапанье по стеклу с внешней стороны окна. Было похоже на то, как если бы кто-то барабанил по стеклу подушечками пальцев с длинными ногтями.
Это были капли дождя, который только начинался.

Когда она ходит без очков, лица людей теряют резкость и глубину. Знаете, как-будто их не существует. Такое ощущение, что вместо глаз, выпуклостей, впадин - просто куски кожи, как на картинах некоторых художников.

И вот она взгромождает на макушку солнцезащитные очки, опускает голову и пишет. За очками на макушке появляются глаза. Они следят за теми, кто нависает над ней.

Она за всем следит и всё улавливает.

Вот кто-то сидит напротив в чёрных очках, положив ногу на ногу.

Кто-то в непроницаемых очках наблюдает, притворяясь, что не смотрит.

Возможно, ты просто хочешь чувствовать взгляд. Почувствуй. Feel it. Ведь главное - чувствовать? Да? В этом нет ничего страшного. Пусть нет этих глаз.

Взгляд исподтишка - прекрасно. Это иногда лучше, чем открытый взгляд. Там, на самом дне - чувственность, а наверху - свет. И секс, и свет - это чудесно, даже если по отдельности.

Только когда ты говоришь себе "гори все синим пламенем", начинается жизнь. И в области солнечного сплетения начинается буря.

А, может, на этом жизнь и заканчивается. Никогда не знаешь, где жизнь, а где существование.

Видимо, в этом весь интерес. А то б все давно умерли.

Было мне 22 года. Работала я на радио вдали от Москвы. Бросали меня на амбразуры в основном утром, поскольку голос громкий и веселый. Не приведи Бох вам выпить столько энергетиков, сколько я выпивала в шесть утра.

Но однажды кто-то из ди-джеев заболел, и поставили меня на вечер. Добралась Полли до бесплатного и устроила вечер признаний в любви.

Это 2003 год. Музыка там радийная и попсовая, хотя кое-что ставила на свой вкус, насколько это было возможно.

И до любви добралась. Наговорилась.



Если кому интересно, мой 22-летний голос с музыкальным сопровождением можно скачать здесь



Научусь резать mp3, повешу что-нибудь утреннее.

- Какие душевные! Душевные люди! Последнюю рубаху тебе отдадут и все время кричат: "Брось свои московские штучки, приезжай хоть ночью". Совсем мне теперь не понятна такая душевность... Да и раньше - не особо была..

- Вот именно!

***

Люди едут по небольшому городу.

- Смотрим, смотрим направо! Это здание строили по моему проекту.

- О! Круть!- засмотревшись.

- Где грудь-где грудь? - суетливо и сразу же разочарованно,- Не вижу..

***

Примерно тридцатилетний папа своему примерно двухлетнему сыну, тыкая пальцем в книжку с детскими стишками и картинками:

- Вот это - вредный мужчина. Запомни это, зайка-побегайка, и не будь вредным мужчиной!

- Бе-е-е! - смеется побегайка.