рассказ недавно написала

Ведмедьникова и Муза

@темы: Рассказ, Ссылки

---

Настя и Маша

Насте исполнилось 15 лет. И она была очень хороша – спокойна, слегка насмешлива, своевольна. К тому же знала два иностранных языка. Маше тоже стукнуло 15. Но Маша походила на молодое вино.
Настя не отличалась высоким ростом и тонкостью. Хотя, нет. Она была тонка, но внутри. А Маша была как молодое вино – кисла и не очень вкусна, потому что слегка простовата, стеснительна и закомплексована. Но в глубине тоже тонка.
Настя была сильна – однажды она решила похудеть и целый месяц ела в день только одну сосиску и горсть капусты. Превратилась в лань, но потеряла половину волос на голове, и решила больше не худеть.
Хотя глаза остались. И осталась самая лучшая в мире большезубая улыбка – вот сидит перед вами серьезная девочка-отличница, а как улыбнется, мир расцветает и иллюминизирует всеми цветами.
По крайней мере, так казалось Маше. Особенно в самый первый день знакомства. Настю после девятого класса перевели в машину школу из-за переезда родителей и привели к Маше, чтобы познакомить.
Маша сидела в своей комнате на дешевом диване и не знала, о чем говорить. Настя была спокойна. На столике стоял красно-коричневый чай со слоном и пирожные. Родители ушли пить вино на кухню и хохотали за стенкой. Маша глупо пялилась в телевизор.
***
Всю зиму Маша зачем-то знакомила Настю со своими тупыми знакомыми мальчиками. Они приносили Насте кассеты с записями «доктора албана» и «ту анлимитед» и говорили:
- Настя, слушай, какая классная тема в кассете! Чуешь?
- Не надо так говорить, - вздыхала настя, - Это не «тема», а музыкальная композиция.
- Да! Это же композиция! – вырывалось у Маши. В диафрагме что-то плясало, прыгало. Маша тоже любила слово «композиция». Не оставалось сомнений, что Настя – подружка мечты.
Мальчики, которых Маша водила к Насте, ежась от холода по дороге к ее дому, говорили:
- Машка, я лечу к ней как на крыльях. Она такая классная!
Но Насте никто из этих туповатых мальчиков не нравился. Однажды она сказала:
- Маша, не приходи больше ко мне со своими пацанами!
Маша кивнула и ушла в себя.
Они все равно виделись. Вечером Настя провожала Машу на автобусную остановку, что около кинотеатра. Маша о чем-то говорила и все время краснела.
- Маш, почему у тебя такое красное лицо? – Настя обнажала свою улыбку.
- Мороз, холодно, - сутулилась Маша и не знала, куда деть глаза.
- А почему ты никогда не смотришь мне в глаза? – настины глаза останавливались на машиной переносице.
- А я это..это самое… никогда не смотрю людям в глаза. Не умею.
***
Началось лето. Настя позвала Машу в гости на пирожки. Маша пришла. Но пирожки есть не стала. Во-первых, стеснялась, а во-вторых – ей и без пирожков было почему-то очень светло и хорошо. Ей казалось, что чем ближе она к Насте, тем быстрее станет похожей на нее. И, может быть, они станут настоящими друзьями.
Но Настя не баловала Машу общением. Иногда говорила, что зайдет в гости, но не приходила. Маша целый день кипятила чай, готовила плов по бумажке и смотрела в окно, за которым было серо и бесприютно. Из-за угла выходили какие-то дядьки в кепках, а Насти не было. Настин домашний не отвечал, а мобильными тогда никто еще не обзавелся.
Потом Настя звонила и улыбчиво спрашивала:
- Соскучилась?
Маша, заикаясь, отвечала:
- Базаришь, подруга! Еще как соскучилась!
***
Однажды, в конце августа кто-то постучал в дверь. Это была Настя. Перед первым сентября в своем новом десятом классе она зачем-то торопилась в школу.
- Маш, привет, можно я к тебе в туалет зайду? А то сил нет до школы бежать.
Настя заперлась в туалете и оттуда рассказывала, что купила новые туфли. Маша расставляла помады по росту на коридорном столике и светилась.
Когда Настя вышла из туалета, Маша тут же потухла.
- Ну, ладно! Я пойду! – сказала Настя.
- Давай! Хорошего первого сентября!
- А у вас в лицее когда учеба?
- У нас числа десятого.
- Везука! Можно еще гулять и гулять!
- Ага!
- Ну, пока!
Дверь захлопнулась. Маша провела рукой по своей белой челке.
***
Сложно сказать, виделись ли они еще после этого солнечного августовского дня. Машин парень Вася вернулся из армии, и пришло время обсуждать вопрос его любви и секса между ними. У Насти появился Лёня, который пел серенады под ее окном.
***
А потом они обе уехали из города. Маша – одна в Москву. Настя вышла замуж за бородатого канадца и улетела в Монреаль.
Пару лет назад Маша увидела фотографию Насти в интернете – она целеустремленно шла по Манхэттену. На ней была белая футболка и бриджи. Маша улыбнулась, заправила свою черную прядь за ухо и закрыла страницу.
Звонил мобильный. Времени ни на что не хватало.

@музыка: Diary Of Dreams

@темы: Рассказ, наброски, ушки с маком

---

рассказ

Рукопись из подземелья /откровения Александры Спектор или ее сестры-близнеца/

@темы: Рассказ, ушки с маком

---

девочка с персиками

Удивительно прохладным летним вечером существо определенно женского пола, однако неопределенного возраста и, чего греха таить, рода деятельности, шло по прибитой дождем пыли.
На девице были не совсем чистые кеды, старые джинсы, белая рубаха и шапка свежевымытых волос-переростков, под определенным ракурсом нет-нет да смахивающих на дорогой парик.
Девица была очень радостная. Она размахивала черным пакетом с персиками, сгибала колени в разные стороны, прыгала и горланила песни на басурманских языках.
«Friendly ghost is all I need!» - пела девица, сладострастно искривляя челюстные мышцы и напуская руками облака на подобревшее солнце.
И было нашей девице и хорошо, и весело, и тепло, и светло.
А потом пришла она домой. И съела на радостях все персики. Хотя один был слишком мягкий и подозрительно пах растворителем.

И умерла.
Врать не буду – с улыбкой на сахарных устах.

Персики, пропадите же вы пропадом!
Не пожрать нынче нашей товарке фруктов-овощей, зато летать можно – сколько душа пожелает.

@музыка: Crystal Castles - crimewave

@темы: Рассказ, ушки с маком

---

Работница швейной фабрики

Всё происходило в обычной четырехэтажной «хрущевке» с ободранными стенами и давно не крашеными перилами.
С крыльца в коридоры первых этажей рвались лучи вечернего солнца - оттого взгляд вошедшего сразу падал на перила, которые выглядели так, будто над ними поработали бобры. И никаких тебе потемок и сумеречной тишины – только пыль, оседающая на нитках света да редкие шаги сверху.
Коммуналка, в которой она жила, насквозь пропахла печным газом, которым пользовались старые женщины – соседка и хозяйка. Квартира состояла из трех комнат – в двух дальних жили одинокие дружелюбные старушки, толстая и сухонькая. А в комнате, самой близкой к входной двери, жила она – работница швейной фабрики, любительница таскать с работы галстуки.
Жила она скромно и тихо.
Немногочисленные окружающие при знакомстве почему-то первым делом задумывались о том, можно ее назвать толстой или нет, прикидывали. А потом большинство решало, что она все-таки не толстая – просто неуклюжая и неуверенная в себе. Толстой назвать ее было нельзя, так же как нельзя было назвать пышной, пухлой или «девицей в теле».
Считая, что тело ее бледное напоминает ей самой круто замешанное сдобное тесто, она любила в себе только ум.

Однажды к ней пришел мальчик. Она сама его позвала, не без труда и смущения. «В конце концов, иногда надо позвать кого-то, чтоб узнать, чем отличается один вечер от другого», - подумала она. Главная причина была не в этом, однако она старалась не думать о ней.
Юноша был робким, худеньким, с льняными вьющимися волосами, тонкостью похожими на волосы одного голливудского актера. Игру этого актера она не любила.
Ему очень хотелось денег, иначе он бы не пришел. Кажется, они были ему жизненно необходимы. Она не спрашивала, зачем, но видела, как он нетерпелив. Глядя на его нетерпение, основанное далеко не на желании овладеть ее телом, она начинала тушеваться, прятать глаза и краснеть от своей неудачливости в личной жизни.
Если она хотя бы на секунду в его присутствии решила, что ее можно хотеть, он бы использовал эту возможность.
Но когда веки опущены, зрачков не видно.

Пришлось купить вина.
По пространству между бакалеей и алкоголем они шли гуськом, молча. Хотели говорить хотя бы о погоде, но не получалось – язык съежился и прилип к нёбу.

В ее комнате они быстро напились - так быстро, будто у них уже началось похмелье и пили они не вино, а минеральную воду.
Хотелось поскорее избавиться от почти овеществленной робости. Робость сидела рядом с ними на полу как привидение с пустыми глазами.
Осушив три бокала, она разделась догола и прислонилась к продавленной одноместной кровати, на которой проводила свои пустые ночи.
«Сколько ты….ммм… заплатишь?» - он все-таки осмелился и, пошатываясь, присел на корточки рядом с ней, немного приподняв свои серые дешевые брюки, которые носил еще в одиннадцатом классе.
«99 долларов», - голос был уже не стеснительным, но каким-то беззащитным от пьяного исчезновения смущения.
«Ммм…», - промычал он.
Больше сказать ему было нечего, а брать быка за рога резко и безоговорочно он еще не умел, да и, если честно, не очень-то горел желанием брать это тело за «рычаги любви».
Его сестра всегда говорила, что бока между талией и бедрами – это рычаги любви, и они должны быть мускулистыми или с выпирающими косточками. А у нее не было никаких косточек. Вдруг она из теста, и рычаги любви прилипнут к пальцам?
«Если сделаешь еще раз, я отдам тебе этот галстук», - она вытащила из-под матраса галстук – новый галстук синего цвета. Он подумал о том, что она предвосхищала всю картину их взаимодействия, и заранее спрятала эту мужскую принадлежность в кровати.
Галстук был красив, ему захотелось носить такой.
Для нее этот аксессуар не был проблемой, она работала на швейной фабрике с красными стенами, где на узорчатых швейных машинках шили разные вещи.
Юноша вышел из задумчивости и торопливо засунул галстук в свой «дипломат» - так быстро, что снаружи остался хвост.

В комнате было очень бедно и пусто - одежный шкаф, одноместная кровать, ковер на одной стене, репродукция «Портрета неизвестной» - на другой.
Форточка была открыта, оттуда раздавался детский смех, плавно переходящий в скрип старенькой карусели. Затем смех детей снова возникал – всё это под глухое радиошипение песни «вояж-вояж».
Ему не нравилась эта песня, но она очень подходила к ситуации – если всё не то и не так, то пусть уж и от песни затошнит.
Лампочка на потолке горела ни туда, ни сюда – не было темно, не было светло. Он спросил разрешения выключить верхний свет и включить торшер. Она кивнула.
Торшер выглядел как привидение, ткань была старая, светло-зеленого цвета – как сок щавеля с молоком.
У нее были темно-русые длинные волосы. Он прищурился и заметил, что она навряд ли мыла их сегодня.
Она же подумала о том, что правильно сделала, а, точнее не сделала – не помыла голову. Если бы волосы были свежевымытыми, они бы слишком пушистились и торчали бы в разные стороны.

Ему было восемнадцать лет, а ей на вид лет двадцать пять. Впрочем, и не на вид тоже.
Он опустил глаза, чуть ниже и правее к ее белому плечу, и подумал о том, что на стену лучше было повесить картину Кустодиева с купчихой.
Тогда в комнате было бы две купчихи, одна живая, а другая нарисованная. Это если не смотреть живой в лицо, потому что лицо у нее, у этой голой девушки в комнате с торшером, и даже грязные волосы, и скулы - были совсем не купеческими, и даже не русскими.
Она была похожа на румынку. Может быть, похожее лицо было у жены графа Дракулы. «Была ли жена Дракулы румынкой?».
Нужно действовать.
Он придвинулся еще ближе и перестал смотреть. Просто закрыл глаза.
«Что?» - улыбаясь, спросила она и немного согнула ноги в коленях.
«Всё невпопад, - подумал он, - никчемная, нелепая глупая купчиха-румынка».
Он почувствовал себя слишком чистым, ощутил страх. Он начал еще сильнее бояться ее запаха, ее тела голодной женщины. Представил свое проникновение и испугался, что в эти моменты весь мир сделается ему отвратителен, и что ему захочется бежать. Он почти решил вскочить и устроить побег сейчас же, но вспомнил про то, что ему нужны деньги, а девушка с телом купчихи и лицом румынской графини, возможно, сжалится над ним, просто даст денег и отпустит. Или сама что-нибудь сделает, без его участия.
«Лягушка – царевна, Кащей – царь, Иванушка – самозванец».
Но этого не случилось. Она взяла его руку, просунула себе между ног, зажала бедрами, глубоко вдохнула и коротко выдохнула. Как-будто добралась до воды в пустыне.
***
Было странно. Они продолжили встречаться. Ей захотелось платить, а ему приходить.
Она не стала ему противна, даже после того, как он оказался внутри нее.
Он как-будто стал спокойнее, потерял свою почти детскую нервность, почувствовал легкое дуновение власти женщины, о котором так часто говорили ему друзья. Правда, они говорили об урагане, но урагана с нею он не чувствовал ни в первый раз, ни в последующие моменты.
Она была тихой и нежной, без лошадиных признаков. Он иногда думал, что занимается сексом с большим раскидистым цветком, а не с 25-летней работницей швейной фабрики.
Она всегда предлагала себя там, где на деревянных полах танцевали солнечные зайчики.

С одной стороны, он сам не знал, откуда в нем появилось это влечение к ней, похожее на любопытство. Хотелось знать, что будет дальше. С другой стороны, он удивлялся своему первоначальному страху близости. С ней было хорошо.
Через пятнадцать лет он избавлялся от фразы «мне хорошо с тобой» как от кожуры подсолнечника после того, как съедена семечка. Но тогда с этими словами отрастали крылья.
Они катались по скрипучему полу, за дверью шаркала тапками то одна, то другая старушка-соседка. Потом не катались - придумывали что-нибудь другое.
Она царапала его худую спину, потом гладила его лопатки ладонями и проводила пальцами от макушки до бедер.
***
Ему казалось, что она становилась все стройнее. Или, возможно, он узнавал что-то новое. У больших цветов нет «рычагов» и «утолщений», этого не задумано у растений.
Она все еще платила ему деньги, но они быстро их проедали – чай, мороженое, пицца, дорогая полароидная пленка, на которую они снимали друг друга.
Менялись ролями – сначала он снимал ее то в шляпе из 40-х, дружелюбно отобранной у одной из соседок, то в одном галстуке, совсем без одежды, то в старом цветастом платье ее мамы.
Потом – она. Он видел ее все лучше.
У нее был большой рот, светло карие, иногда почти желтые глаза, мелковатые для такого вместительного рта, и кудряшки на лбу.
Он не верил своему счастью. Счастью никогда не веришь, оно пугает и будоражит, вот и не веришь. Наплевать, что где-то там за окном, в каком-нибудь высотном здании напротив в дорогой квартире, не было счастья. Здесь-то, в этом маленьком мирке, оно было.
Они хотели им делиться, но останавливали друг друга, потому что знали – несчастные люди не смогут принять даже кусочек счастья, который они захотят им отдать. Сытый голодному не товарищ.
Тем временем за дверью бродили мудрые соседки в шуршащих халатах, и они тоже были счастливы – от воспоминаний.
А в комнате, свесив босые ноги на пол, сидела девушка, от которой мальчик перехотел уходить. Она предложила ему не покидать комнату без нужды – чтобы не потухли блики от света зеленого торшера. Она говорила: «Не нужно делиться. Кто-нибудь обязательно все испортит».

Девушка с комплексами, которая отчаялась получить секс бесплатно, получила худенького мальчика с льняными кудрями. И немного веснушек.
Он уже не помнил, сколько прошло месяцев. Но это точно были месяцы, не годы и не десятилетия.
Однажды она попросила его уйти.

В какой-то момент она изменилась - начала пить вино стаканами и смотреть в окно, и спала, повернувшись спиной к нему и лицом к ковру.
Потом она сказала, что на швейной фабрике есть мужчина, старший менеджер по галстукам. И что она уходит к нему - менеджер больше знает о жизни, а он, мальчик, вовсе не приспособлен к миру со своим первым курсом университета.

Тогда мальчик ушел. Ушел и больше не появился.
***
Он уже окончил институт и летал внутри себя как птица от нового ощущения под названием «высшее образование», когда решился снова ее навестить. Прошло четыре года.
Дом не снесли. Он по прежнему одиноко горбился посреди высоток, облезлый, серый, заброшенный.
Все было по старому. На маленькой площадке катались на карусели дети «хрущевки» и высотных домов. Карусель скрипела. Качели работали.
Его встретило дворовое солнце – как-будто всегда холодное, светившее только в середину двора на карусель с детьми, и немного на крылечную дверь .
В подъезде стояли все те же голубые стены с облупившейся краской. Квартирка на первом этаже, двумя комнатами и кухней выходившая во двор, никуда не делась.
Дверь открыла толстая старушка в байковом рыжем халате, с рыжими волосами, побелевшими у корней. Сухонькая старушка уже умерла, а у толстой была ослепительно белая морщинистая кожа.
Рыжеволосая хозяйка посетовала, что его давно не было, и она скучала. Погладила по голове, сказала, что возмужал.
Он ответил, что стал стесняться своей худобы и начал ходить в спортзал, поэтому плечи такие широкие. Потом он быстро спросил, у себя ли Х. Старушка помолчала, выдержала-таки паузу. Пробурчала что-то важное, и он услышал.
Промолчал.
***
Зашел в комнату. В ней теперь жил какой-то 18-летний программист Сергей, решивший отбиться от семьи. Под портретом неизвестной гудел и временами пофыркивал системный блок.
Он смотрел на комнату, на сгорбленную спину длинноволосого программиста, мысленно стирал ластиком его фигуру, стирал ластиком яркий электрический свет и разбрасывал по комнате все полароидные фото, которые они делали вместе с ней.
В руках было пусто. Они остались у нее, а теперь - у ее родителей, которые смотрели на фото и думали – кто этот голый тощий порномальчик с галстуком на шее и в шляпе из 40-х. Старушка принесла чай, программист вышел покурить на крыльцо.
Холодный ветер сообразил что-то свое – он собрал воображаемые фотографии и унес в открытую форточку.
С позволения программиста мальчик, который давно уже не был мальчиком, присел на скрипучую кровать, снова посмотрел на выгоревшую двухмерную «неизвестную», моргнул ей, покривлялся в ее высокомерное лицо. Даже захотел потереть репродукцию, вдруг выгоревшие места очистятся, но постеснялся нового жильца.
Потом подошел к подоконнику, положил на него цветы, нужные ей, хотя она не могла уже их потрогать, допил чай из кружки с отбитым краем, который принесла рыжеволосая старушка.
И вышел, хлопнув дверью.
«Рак-не рак, - подумал он, хотя ему хотелось узнать о болезни, от которой она умерла, но было страшно - Мне все равно. Она не возьмет мои цветы».
Это прозвучало мелодраматично, но он ничего не заметил. Когда он вышел на крыльцо «хрущевки», что-то изменилось. Как-будто что-то похожее на дым обхватило его и унесло с собой – вверх по косогору, к дороге, на которой хлопала прохудившейся жестяной крышей автобусная остановка.

@темы: Рассказ, наброски, слоновьи стихи, ушки с маком, работница швейной фабрики

---

Шаги вниз

Вот она, пришла зачем-то, смотрит, изучает его. Он прислонился спиной к кромке дивана, а сам сидит на полу, вытянув ноги.
- Ну? Что ты тут без меня делал? - она весела и добра. Садится за его компьютер, любопытная, смотрит какие-то трясущиеся видеозаписи с пьяных вечеринок, хождения по коридорам, хихиканья и разговоры ни о чем на пасмурных подоконниках вторых этажей.
- А ты что делала? – спрашивает он, - Что нового в жизни?
Он спрашивает из вежливости, ему неинтересно, ему просто странно, что она пришла.
Фоном выступают какие-то шумы с экранной видеозаписи. Она выходит из-за стола и тоже садится на пол.
- А у меня новый крем для лица, представляешь? Революционные технологии, теперь моя кожа еще нежнее, - она берет его ладонь и проводит ею по своей щеке, останавливая движение только там, где шея переходит в плечо и, может быть, немного «погуляв» по упругой артерии на шее.
- Как тебе? – она подмигивает.
«Всё такое дурацкое, какой-то фарс», - думает он, а вслух говорит:
- Чувствуется.
Они сидят на полу, друг напротив друга, подогнув колени. Говорить почти не о чем, тема революционных кремов себя исчерпала. Он слишком спокойно размышляет о том, что если она сейчас протянется поправить прядь у его виска и при этом посмотрит в его глаза, он потеряет что-то, а потом не найдет.
Но этого не происходит. Она по-кошачьи переползает к его спине, оторвавшейся от дивана, обнимает за плечи и медленно, очень тихо целует его в уголок за ухом, потом в артерию на шее, потом в то место на шее, откуда растут волосы. И напоследок проплывает своей щекой по его щеке.
- Как тебе?
- Хороший крем, - отвечает он, - Раньше такого не было, это точно.
Всё. Поцелуя в губы не будет, потому что этого никто не хочет.
- А пойдем! – она вскакивает и тянет его с пола за руки, как ребенка, - Пойдем же! Здесь недалеко, в детском парке, открыли театр замороженных фигур. Представляешь – на добровольцев льют ледяную воду, потом они покрываются коркой, терпят, ждут. А потом, представляешь! - пытаются оттаять изнутри, чтобы танцевать!
Он приподнимает брови.
- Пошутила я! – захохотала она, - Там просто фигуры, никакие не люди. Пойдем! И в зимний сад заглянем, будем там танцевать. Ты же хочешь танцевать со мной? Скоро новый год! А потом пойдем ко мне греться? Да? Сестры не будет дома!
Он выскальзывает свою руку из ее руки. Его рука вспотела, поэтому это несложно.
- Нет?
- Там холодно, - улыбается он, - А у меня шуба прохудилась.
Она тоже улыбается, какие могут быть обиды. Напевая себе под нос до боли знакомую ему песню, она обувается и мягко хлопает дверью.
А он почти засыпает – на полу, сидя по-турецки.
Откуда-то с улицы, из густоты морозного воздуха, он слышит глухой удар и визгливый скрежет затормозившего автомобиля.

/17.01.08/

@музыка: Electrocute – I Need a Freak

@темы: Рассказ, наброски, слоновьи стихи

---

Жестокий романс (альтернативный финал, судьба Прасковьи на волоске)

По палубе парохода бежит Бесприданница, хочет руки на себя наложить. Плачет в три ручья. Обидели.
Бежит быстро. Я за ней. "Стой, - говорю, - дура! Опомнись! Не стОит он и забытого волоска на тебе, баба ты глупая"
Ан нет. Настрополилась ужо.
Бегу я, бегу, тоже ведь по палубе. Смотрю, запропастилась Бесприданница в какой-то тупик. В котельную, что-ли? Сразу и не поймешь. Встала я на входе, стерегу, дыхание перевожу. А Бесприданница сидит в уголке, на мешке с углем, личико свое молочное ручонками-то закрыла, рыдает в три ручья.
"Вот те на! - думаю я, - Чёгой делать-то? Плачет девка. Вроде как успокоить надо. А не умею. Вдруг пуще прежнего начнет рыдать? А то, не приведи Господи, в топку прыгнет. А она вон как разгорелась-то, топка эта... Мигом возьмется"
"В топку! В топку!" - запричитала Бесприданница. Я схватилась руками за свое лицо и стала скоро к печи прокрадываться. А потом рванулась, не удержалась, перегородила Бесприданнице путь к печному кострищу-то спиной своей натруженной и подпалила зад юбки-то и пальцы вон тоже.
"Куда, бля?!" - раздался голос. И вот, появился, весь в белом, Никита Михалков.
Никита Сергеевич по-хозяйски оглядел котельную, с укоризной посмотрел на Бесприданницу и молвил: "Ох, дура, дура...". Потом гневно взглянул на меня, а я-то как раз на обожженные персты свои дула: "Вы куда смотрели, туды вас в качель?!"
"Я-то? - покосилась я, - А куда мне смотреть? Я по дороге шла, в деревню, никого не трогала. И тут эта дура бежит. "Не хочу жить", - кричит. Дай, думаю, спасу человека, хоть карму почищу. Говорят, если карму добрыми делами почистить, то вроде как… того, счастье невиданное привалит. А как раз нам надобно его, счастья-то… А теперь я виноватая?"
"Такова твоя судьба, - проговорил Михалков, - Будешь теперь при ней. Поедете на грязевые лужи. Куда - секрет. Пароход поставлю на автопилот, он вас и доставит куда следует".
"Чего-й это?" - скривилась я.
"Гляди мне, тёмная баба, со мной шутки плохи, - нахмурился белошляпый Никита Сергеевич, нависая над моим тельцем исхудавшим коршуном крылатым, - Сказано, приставлена ты теперь к ней. Будешь следить, чтоб руки на себя не наложила. В накладе не останешься, заплачу".
«Ладно, коли так»,- промолвила я и подняла трап за Никитой Сергеевичем, как повелел.
Пароход пустился по Волге, реке родимой, кормилице нашей. Сначала было ничего, хорошо даже. Тишина вокруг, по бокам – заводи. Изредка, если на носу стоять, ветви ивы по морде хлещут. Бесприданница или в каюте сидит, или на корме трубку курит и подхихикивает, гогочет иной раз.
Хатки дивные начали появляться на горизонте. «Жизнь хороша», - мелькнуло в голове с удивлением. И тут что-то снаружи-то… это-ну… всплеснуло!
Побежала я стремглав на корму, глядь – нет Бесприданницы. Вижу – прыгнула в воду, чертовка, плещет к берегу, ручонками перебирает, что твой юнга городской. Я, пока суть да дело, стоп-кран врубила, Бесприданница уже на берегу была, в камышах ютилась.
Поплыла я за ней. Плаваю я медленно, пока до берега добралась, ее и след простыл. «Небось, в деревню поканала отсиживаться», - решила я и стала бродить по деревне-то да кликать ее по имени. Даже в церквушку забрела – нет нигде девки.
«Япона мать!», - ругнулась я, завязала потуже на голове платок, что Васька вчерась привез из Рязани-то, и вышла на пригорок, на пароход глянуть.
Заприметила я движение какое-то там. Гляжу – Бесприданница-то моя, шельма, пока я по деревне шлялась, добралась до парохода, взобралась по канату на палубу и пароход в движение пустила.
Плюнула я на траву-мураву, почесала затылок /платок шерстяной, кудри колет/, топнула босой ногой и матернулась. Догонять проку-то уже и не было. Куда мне с пароходом-то тягаться?
Бесприданница уже во-о-он где, а я вон еще где была. Да и вечерело. «Не видать мне михалковского золота-то - решила я, - В живых бы остаться».
Пошла я в деревню, покрала лошадь (мой грех) и поскакала к детишкам малым, их у меня семеро. Путь мой прошел как в тумане. Приехала, пошла в поле, на пшеницу поглядеть – успокаиваюсь я от пшеницы.
А через седмицу вы по мою душу-то и пришли, родненький.
Батюшка следователь, коня я вам верну, он жив, здоров, накормлен. А за Бесприданницу казнить не велите, пощадите детушек малых.
Не виноватая я, она сама. Я-то что – баба тёмная, к наукам пароходным не приучена, мне б детей в люди вывести. А тут барин Михалков ваш со своими горестями, хлопец сердешный.
Пощадите, батюшка следователь, пожалейте меня, труженицу. Ох, неужто погубили меня помыслы добрые, девки городские да дворняне столбовые?
Бью челом!

Крестьянка деревни Фокино Прасковья Тихоновна Деревянникова.
Зорко надиктовано попу фокинского прихода Ермолаю Порфирьичу, сыну Кочегарову.
Заверено руками.

/16.01.08/

@темы: Рассказ, ушки с маком, жестокий романс

---

Апокалиптики

Очнулась я в процессе соблазнения какого-то длинноногого гладкокожего существа. Лежу у него в ногах и, нежно вытянув руку, ласкаю левое бедро. Не свое, а существа. Существо молчит, молчит, а потом как вскочит! Как цыкнет на меня!

Я пригляделась – а это Амалия Гольданская.
«И как это назвать?» - спрашивает грозно.
«Теперь уже никак, - говорю, - Ваши ноги мне даром за амбаром не нужны».
Тут рассвет занялся, и на горизонте появился чернокудрый скрипач. И до того он был хорош, что я начала проводить пятерней по его волосам и прекратила бояться стоять задом. А еще лучше – подумала я – и то, и другое. Стоишь задом, руку заведешь за себя и проводишь, проводишь пальцами по его черному затылку.
Правда, быстро надоело.
«Устала я от вас», - сказала я, хмуро взирая на Амалию и скрипача, - Прощайте!»
Едва я произнесла эти слова, началось невообразимое.
***
Сначала на землю упал огненный шар. Как-будто миниатюрное солнце свалилось из космоса на наши больные головы.
Покатился шар по Земле и выжег много всего. И покрылся мир пожарами.
А потом землетрясение началось, и разрушились все дома, кроме сейсмоустойчивых.
А потом эпидемия началась, и многие люди повымерли. Остались по всему миру небольшие кучки – такие, как я, скрипач и Амалия.
***
Пронесся среди кучек слух, что надо идти на перевалочную базу для уцелевших – железнодорожную станцию в дремучем лесу, с которой поезд отвезет нас в город. В городе том, говорили, будет создаваться новое общество.
Шли мы долго, ноги избили, кроссовки износили, а спали в развалинах, населенных мутантами. Спали вповалку, и никто никого за бедра не хватал – не до этого было.
Долго ли, коротко ли, добрались мы до станции. Народу немного, но есть. Даже знакомые нашлись. Поругались немного, как базарные бабы, взобрались, и поезд тронулся.
***
Прибыли в город. Он был небольшой и солнечный. Яркий такой городишко, весенний.
Сели в каком-то кафе, припасы разложили, у кого-то даже глинтвейн в термосе обнаружился. Еды навалом, хорошо. Похудели многие за время похода.
Только успокоились, заулыбались, глядь – слух пронесся от прохожего. Он в окно кафе заглянул, нос к стеклу прижал и давай кричать:
- Жди потопа! Плотину, что океан держит, прорвало, а заткнуть нечем! Пиши пропало!
И исчез.
Делать нечего, всполошились все.
Амалия со скрипачом от меня сбежали, собаки серые. Но мне, честно говоря, было наплевать, не до них уже.
***
Кинулись все бежать. Я бегу, бегу, да временами оглядываюсь – попрощаться с солнечным городком. Вода с океана делалась все заметнее. Сначала она слоями прозрачными по улицам потекла. Зрелище это показалось мне настолько прекрасным, что я сама себя подчас толкала кулаками в плечи: «Беги, дура!»
Но чем больше объектов охватывала вода, тем сильнее она мутнела, тем грязнее становилась. И мне было легче ногами передвигать.
***
Бежала я, бежала. Смотрю – на горе дом многоэтажный стоит. И вспомнила я, что жила в нем когда-то, и ключи у меня в кармане лежат.
Добралась я до вершины горы по каменистой тропке. А там и до дома недалеко.
Поднялась на лифте на 13-й этаж, зашла в квартиру, притихла – никого нет – пусто в трехкомнатных хоромах, только пыль летает.
Встала я на кухне, прислонилась к оконной раме, начала смотреть на людей, бегущих врассыпную. А вода все прибывала, и уже даже на горе люди стали перемещаться по пояс в воде. Выбиваться из сил начали люди, пищать принялись, верещать. Лужи большие, потоки мутные, лодок здесь отродясь ни у кого не было.

И тут я вдруг поняла, что не будет мне нынче спасения. Огненного шара избежала, плитой во время землетрясения меня не прищемило, эпидемия не коснулась, а теперь, как пить дать, вода и до моего этажа доберется – щели в пластиковых окнах широкие, мутные воды хлынут, воздух уйдет, и поминай, как звали – плавать я не умею.

И сделалось мне так спокойно и грустно, что даже удивительно, как-будто я с чем-то смирилась. Время еще оставалось – можно было спокойно пожать руку самой себе, попрощаться с собственным телом, может, даже в ванной посидеть, уйти в другой мир чистой.
Спокойствие меня настигло. Жаль было только одного – что отцу не смогу позвонить, что не смогу сказать ему за все спасибо. Расстроится он, что меня нет. Думать будет, искать, надеяться, а я тут буду плавать – в мутной воде с умиротворением на челе, и никто меня за руку не подержит.

На мгновение паника щупальцами своими мне в сердце вцепилась. Я на табуретку села, вдохнула кухонную пыль, посмотрела на солнце и небо… и подумала о том, что здесь внизу все меняется.
Однако, небеса в этих местах очень дружелюбные – тепло-голубые, с облаками, размазанными по ним как плавленый сырок. И ничего там, наверху, не изменится. Солнце по-прежнему будет светить.
Как все, оказывается, просто, подумала я. Потом я немного подремала и отправилась в ванную. Вода поднялась на десятый этаж.
***
Ванная была занята.
Какой-то частью мозга я с самого первого шага в квартиру знала, что в ванной кто-то сидит, и не просто "кто-то там", а знакомый человек. Поэтому, распахивая дверь, я предвкушала одиночество только частично, другая часть давно верила в живое разумное существо.

Я сначала вздрогнула, а потом заулыбалась во весь рот:
«Какой сюрприз, - сказала я, - Это значит, мы будем обитать в подводной квартире, держась за руки, как два мертвых мальчика?»
«Можно сказать и так, - раздался взволнованный голос из ванной, - Забирайся ко мне, пока вода не остыла. Мне очень холодно».
Я захлопнула дверь ванной изнутри.

На порог из прорех в оконных рамах начала проникать мутная вода.

@музыка: Metric - Monster Hospital

@темы: Рассказ, сны, письма мальчиков, kisses in dresses

---

Девочка, которая любила собак и боялась людей

Маленькая девочка не любила выходить из дома. Сидит, бывало, бормочет себе под нос заклинания, желания загадывает.
В летние каникулы она вставала рано утром и, пока во дворе никого не было, каталась по нему на велосипеде. Велосипед она тащила с четвертого этажа. Он назывался «школьник» и был достаточно тяжелым. Перемещение его вниз было настоящим подвигом, хотя не очень большим – потому что вниз, а не вверх.
На девочке была сине-оранжевая кофта с капюшоном.
Она позволяла себе выезжать за пределы двора, если людей совсем не было видно. Тогда она каталась вокруг домов и сочиняла на ходу волшебные сказки.
Однажды она стояла на балконе, прижав нос к металлическим прутьям. Они были приварены к форточке для того, чтобы маленькие девочки как-нибудь от радости не выпрыгнули с четвертого этажа.
Дворовые мальчишки играли с маленьким серым щенком. Девочка просунула нос между прутьями и захотела спуститься – забрать щенка, принести домой, налить молока. Она стеснялась выходить во двор, полный соседских детей – непонятно почему, боялась, что они над ней посмеются, будут показывать пальцем и застрелят из рогаток. Опасные дети.
Щенок носился по двору вместе со всеми. Девочка опустилась с цыпочек на пятки.
Следующее утро было пасмурным. Во дворе никого не было. Девочка вышла, побродила по двору, побросала камни на траву, вспомнила себя в оранжевой коляске. Притворяясь, что ей все равно, выискивала глазами щенка.
Вдруг щенок – ее лучший друг? Она была совсем одна. Для прекрасного принца было рано, как, собственно, и для приезда «настоящих» родителей.
Оставался щенок.
Девочка любила собак. С собаками можно делиться мечтами, они не скажут: «Хватит-надоело». У нее была собака, но родители отдали ее кому-то. Однажды утром она полезла под кровать, а там никого не оказалось. Она хотела играть с ними, а не ухаживать.
Отданная собака сбежала от новых хозяев и вернулась. Но ее снова отдали. Поэтому у девочки не было собаки.
Щенка нигде не было. Она пошла его искать. Надо его спасти, она знала этих жестоких соседских детей. Однажды они убили голубя.
Прямиком за домом, где жила девочка, находилась зеленая роща. Туда девочка и направилась. Там никого не было, только высокая трава, деревья, ветер и стена-изнанка. «Он, наверное, спит здесь»,- подумала девочка.
Щенок и правда был там. Он лежал в траве у шершавой стены и уже сравнительно давно не дышал. Она попыталась согреть его, укрыв капюшоновой кофтой «на вырост». Потом она немного поговорила с ним. А потом вдруг призналась себе, что делает это не только для себя. Это делалось еще для кого-то, хотя никого не было вокруг. Как-будто и для людей, которые очень нескоро, но станут свидетелями этому всему. Это было похоже на фильм. Ей вдруг захотелось, чтобы прямо в этот момент эти странные большие люди из другого измерения вдруг увидели, какая она хорошая, добрая, как любит животных, как ей плохо оттого, что она не успела спасти щенка(и не успела бы, потому что боится), как она верит в волшебство(и вот здесь-то, в этой траве, не боится это показать).
Она бы не смогла описать словами свои ощущения так, как это написано здесь, но картинка в ее глазах была символом, который начал спасать ее у стены этого дома и обещал дать надежду где-то в другом месте. Девочка представила, как один большой человек из другого измерения кашлянул.

Она взяла мертвого щенка и понесла хоронить. Рядом велись дорожные работы, было много мягкой земли. Девочка вырыла ямку и стала закапывать щенка.
- Что ты? Что ты делаешь? – раздался голос соседки тети Нины, проходящей мимо.
- Ничего, - сказала девочка и почему-то застеснялась. «Как маньяк на месте преступления», - подумала девочка, сгребая руками светлую землю.

Мама откуда-то сверху из открытой форточки прокричала ее имя.
Приехал папа, пора ехать на дачу, собирать ягоду.
Девочка встрепенулась.
Надо ехать, собирать красивые камни. Главное – не забыть забрать их с собой. Можно придумать что-нибудь красивое.
***
Камни разной формы были привезены домой в полиэтиленовом пакете ближе к вечеру. Но делать что-то красивое было уже лень. И девочка легла спать.
***
Про щенка она так никому и не рассказала - все решили бы, что она «тупая дурочка». А кому это было нужно? Только не ей - девочке в оранжево-синей кофте. С капюшоном.

@музыка: Electrelane - Between the Wolf and the Dog

@темы: Рассказ