Я открыла глаза в царстве тонов Босха и Брейгеля. Вот он - поздний душный вечер, и солнце уже село. В такие моменты хорошо быть окруженным вечной красотой и ужинать мясом оленя перед отплытием в страну мечты. Непременно на моторной лодке и вдвоем.
Но там все было иначе. Пейзаж, местами избавленный от сумеречной рыжины, светился плевками обиженного на город солнца, которое хотя и плевало через свое солнечное плечо, но не совсем уверенно. Город этот напоминал потрескавшееся трехмерное изображение Петербурга. Молчали треснувшие развалины, молчали полуразрушенные кирпичные дома с черными подоконниками. Неотреставрированный воздух пропитался шипением – то ли змеиным, то ли человечьим.
Сняв очки, я пустилась вдоль коричнево-серых стен. И вдруг захромала. Мне не хотелось опускать глаза. Боялась обнаружить, что на мне бесформенный черный балахон, и что я издалека все сильнее похожа на колченогую подслеповатую старуху. Шуршит что-то рядом? Нет?
Заглядывая в одну из арок, смотрела из нее на косой внутренний двор. В середине двора я увидела одну из картин Гойи. Она была так ужасающе подробна, что ноги мои замерли и прилипли к брусчатке, как ноги невинной девушки, которой приснился бог войны. Суетливо выковыливая из арки, я побежала куда-то влево. Точнее, пыталась бежать. Но ничего не выходило. Я все сильнее хромала, а правая стопа вывернулась внутрь.
Я доползла к старому дому на берегу реки. Мне требовалось ждать и прятаться. Сравнительно быстро поднялась в квартиру на втором этаже. Дом был не весел, но похож на крепость. Что-то очень злое бродило по коридорам и спальням. Оно не трогало меня только потому, что лениво поедало мой страх. Я подошла к большому зеркалу и увидела, что правая стопа моя вернулась на место и я больше не хромаю. А на теле моем сидела белая рубашка и джинсы. И не было балахона, я зря боялась убожества. Бояться следовало другого: в отражении на заднем плане таилось что-то похожее на столпотворение пчел, которое вырезали в форме человека.
Раздался звонок. В дом вошла пожилая монахиня с девочкой лет десяти. У монахини было оранжевое выдубленное ветрами лицо, а девочка ничем не выделялась. Усадила их за стол и долго смотрела, как едят. После трапезы монахиня уложила девочку спать на полустершийся диван и сняла платок со словами:
- Тебя беспокоит оно. Или ты боишься чего-то иного, - то ли спросила, то ли констатировала.
- Город полон ужаса. Страшно в любом доме, в арке, во дворе. Людей нет, есть только ожившие картины. Может быть, весь этот город – тоже картина? Я не могу.
- Он знает, что ты не можешь. Что ты говоришь, что не можешь. Он слышит тебя сейчас.
- Я видела его в отражениях.
- Ему нужно есть. Корми его. Вари вкусное, ставь на стол, и он станет добрее.
Монахиня встала, прошуршала подолом к дивану, взяла спящую девочку на руки и медленно вышла за дверь.
Мой лоб вспотел. Я решила, что переплыву реку.