А кота я не взяла.
Кот чудесный. Небольшой, красивый и рыжий. Нервный слегка. Обижали его. В корзинке сидит смирно, и вообще смирный. А на руки взяли - залез на шею и вцепился в ворот пальто. Когти выпускает, но скорее от страха, просто в одежду вцепляется. Хороший, только пугливый.
Я решила, что кота мне пока рано. Тем более некастрированный он. А кастрировать... все-таки, как-то это странно - кастрировать живое существо, хоть и многие так делают.
Так что котяра отправился к коллеге, у которого ему будет хорошо, никто не тронет ему мужское достоинство, и компания там кошачья есть - кошка Эргедешка. Будет с кем беседы зверюшачьи вести.
Хотя, чую, подрастут оба, и дети появятся.

Докарабкалась я, наконец.
Вот вам скромные январские фотографии из Санкт-Петербурга. Если вдруг кто соскучился.



читать дальше

Нет. Я же понимаю, что нет. Нельзя целовать весь мир, который на удивление не отказывает. Это неправильно.
Честный необманывающий тест Сонди на неделе сообщил мне о совестливости и конформности установок, об угрызениях совести и об отсутствии нужды в новых объектах привязанности, поскольку есть приятие со стороны старой привязанности.
Надо что-то делать со своей жизнью.

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Из Питера вернулась еще в воскресенье. А написать про ощущенья все руки не доходят. Хотя очень хочется, чтоб дошли. Даже заметок понаделала.
Надо, надо. Хочу уже скорей поведать.

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Пятница.
Обнаруживаю себя в «винном погребке», скрывающемся под вывеской «чай». Прямо-таки метафора к жизни. Любой чайный магазинчик скрывает в недрах винный погреб.
Напротив сидят Опасный Дед Мороз и Федя. В кармане – билеты в Санкт-Петербург.
Я рассказываю про «Американскую мечту» Нормана Мейлера, Федя спрашивает, читала ли я Пруста, Опасный Дед Мороз пьет ром и говорит о Керуаке. Меня тянет поговорить о том, что я и Федя, по сути – внутри бесполые существа. Мы – и мужчины, и женщины, и старики, и дети, нам нужно быть всем и никем. Потому что быть собой страшно.
Я пью темное нефильтрованное и объявляю, что я, видимо, алкоголик. Федя говорит: «Поехали ко мне, у меня море выпивки». Но я недостаточно алкоголик.
Допиваю второе пиво и говорю, что Федя и Опасный Дед Мороз чудесно смотрятся вместе. Это так. Я думаю о Морриси, который обнимает Париж, и об алкоголе, который обнимает меня, и о сексе, который временами обнимает каждого из нас, и о том, что иногда глупые песни в плеере очень хороши.
Целую в щеки на прощание и ухожу. Я превратилась в беглеца. Сбегу в Питер через неделю, буду лить бальзам на сердце целый день. А еще хочется отправиться в Минск, Киев, Нижний Новгород, Тверь и так далее. Никто не говорил, что можно сбежать от себя. Но другие города спасают.
И еще, наверное, было бы здорово ехать в открытой машине мимо полей, лесов и заброшенных деревень. Знать, что есть воля.
Так странно. Музыка играет и никогда не говорит: «Мне пора спать».

Наверное, я солнечная батарейка. Или противоположность полярной совы.
Вчера было очень солнечно, и я ожила. А ночью легла спать.
И приснилось мне, что целуюсь, замотавшись в белое одеяло, под звуки телевизора на какой-то шумной вечеринке. Сидим в гнезде из одеяла, как индейцы. Не слишком страстно, скорее нежно. Легкие взаимные поцелуи в виски, скулы и ресницы.
Такие реальные ощущения, что даже и слов не найду.

Надо полагать, надвигается весна. Хотя рано вообще-то, январь на дворе.
Интересно, что же мне приснится в мае? Уж и думать боюсь.

Я открыла глаза в царстве тонов Босха и Брейгеля. Вот он - поздний душный вечер, и солнце уже село. В такие моменты хорошо быть окруженным вечной красотой и ужинать мясом оленя перед отплытием в страну мечты. Непременно на моторной лодке и вдвоем.
Но там все было иначе. Пейзаж, местами избавленный от сумеречной рыжины, светился плевками обиженного на город солнца, которое хотя и плевало через свое солнечное плечо, но не совсем уверенно. Город этот напоминал потрескавшееся трехмерное изображение Петербурга. Молчали треснувшие развалины, молчали полуразрушенные кирпичные дома с черными подоконниками. Неотреставрированный воздух пропитался шипением – то ли змеиным, то ли человечьим.
Сняв очки, я пустилась вдоль коричнево-серых стен. И вдруг захромала. Мне не хотелось опускать глаза. Боялась обнаружить, что на мне бесформенный черный балахон, и что я издалека все сильнее похожа на колченогую подслеповатую старуху. Шуршит что-то рядом? Нет?
Заглядывая в одну из арок, смотрела из нее на косой внутренний двор. В середине двора я увидела одну из картин Гойи. Она была так ужасающе подробна, что ноги мои замерли и прилипли к брусчатке, как ноги невинной девушки, которой приснился бог войны. Суетливо выковыливая из арки, я побежала куда-то влево. Точнее, пыталась бежать. Но ничего не выходило. Я все сильнее хромала, а правая стопа вывернулась внутрь.
Я доползла к старому дому на берегу реки. Мне требовалось ждать и прятаться. Сравнительно быстро поднялась в квартиру на втором этаже. Дом был не весел, но похож на крепость. Что-то очень злое бродило по коридорам и спальням. Оно не трогало меня только потому, что лениво поедало мой страх. Я подошла к большому зеркалу и увидела, что правая стопа моя вернулась на место и я больше не хромаю. А на теле моем сидела белая рубашка и джинсы. И не было балахона, я зря боялась убожества. Бояться следовало другого: в отражении на заднем плане таилось что-то похожее на столпотворение пчел, которое вырезали в форме человека.
Раздался звонок. В дом вошла пожилая монахиня с девочкой лет десяти. У монахини было оранжевое выдубленное ветрами лицо, а девочка ничем не выделялась. Усадила их за стол и долго смотрела, как едят. После трапезы монахиня уложила девочку спать на полустершийся диван и сняла платок со словами:
- Тебя беспокоит оно. Или ты боишься чего-то иного, - то ли спросила, то ли констатировала.
- Город полон ужаса. Страшно в любом доме, в арке, во дворе. Людей нет, есть только ожившие картины. Может быть, весь этот город – тоже картина? Я не могу.
- Он знает, что ты не можешь. Что ты говоришь, что не можешь. Он слышит тебя сейчас.
- Я видела его в отражениях.
- Ему нужно есть. Корми его. Вари вкусное, ставь на стол, и он станет добрее.
Монахиня встала, прошуршала подолом к дивану, взяла спящую девочку на руки и медленно вышла за дверь.
Мой лоб вспотел. Я решила, что переплыву реку.